Добролюбов - [64]

Перелистаем пожелтевшие страницы журнала.

Статья за статьей, рецензия за рецензией… Обстоятельные разборы сменяются краткими отзывами, увлекательная, вдохновенная публицистика идет вслед за ярким, живым фельетоном, блещущим всеми красками особого, добролюбовского юмора, в котором сочетаются язвительная насмешка и спокойная, холодная ирония. Добролюбов осуждает, зовет, негодует, высмеивает…

И что особенно поражает в его критическом творчестве — это умение использовать даже самый незначительный повод для того, чтобы высказать очень серьезные мысли, написать о любой книге так, чтобы заставить ее служить своим агитационным задачам. Разбор мемуаров С. Аксакова «Детские годы Багрова-внука» превращается под пером критика в широкую картину крепостной жизни с ее жестокостью, грубостью нравов, чудовищной эксплуатацией и страданиями крестьянства. Аксаков вспоминал далекие дни своего детства, и Добролюбов в стремлении успокоить цензуру усердно подчеркивает, что эти времена уже миновали: «Грустно становится, когда раздумаешься об этих временах, которых остатки существовали еще так недавно», Но даже не слишком проницательные читатели понимали, что разумеется под этими «остатками»: крепостнические порядки в стране, где властвовали Багровы и Куролесовы, не изменились за несколько десятилетий.

Как ни мрачны были события, пересказанные в добролюбовской статье со слов Аксакова, но критик умел и среди них найти здоровое начало русской жизни. «…И тут, — писал он, — как везде, есть одна сторона, отрадная, успокаивающая: это вид бодрого, свежего крестьянского населения, твердо переносящего все испытания… Много сил должно таиться в народе, который не опустился нравственно среди такой жизни, какую он вел много лет, работая на Багровых, Куролесовых…»

И он заканчивал статью словами, полными ясной веры в будущее словами, напоминающими призывы революционной прокламации: «…грядущие поколения ожидает не принужденный труд без вознаграждения, а свободная, живая деятельность, полная радостных надежд на собрание плодов, на неотъемлемую, собственную жатву того, что посеяно. Скорее же прочь все остатки отживших свое время предрассудков!.. Голос правды, голос любви призывает: не время оставаться в прежней праздности и апатии…»

Можно ли было сказать больше на страницах подцензурного журнала? Можно ли было яснее выразить надежду на то, что придут времена, когда русский крестьянин будет, наконец, собирать для себя те плоды, которые сам же посеял?

Если, разбирая книгу о крепостном помещичьем быте, Добролюбов говорил о свободе «грядущих поколений», то стихи какого-нибудь третьестепенного стихотворца давали ему иной раз повод поднять насущные вопросы русской поэзии. Так, ему попалась под руку книжка стихотворных опытов Е. Вердеревского; высмеяв его жалкие претензии, сравнив его «по величию души» с графом Хвостовым, который прославился своей бездарностью, критик отвергает жалобы автора на то, что поэты будто бы погибают от журнальных насмешек. Вероятно, погибают не те поэты, от которых могла бы что-нибудь приобрести русская литература, отвечает на это Добролюбов. Если так, то нечего и жалеть о них. «А явись человек с сильным поэтическим талантом, с горячим сочувствием к интересам родины, с уменьем отозваться благородно и смело на все общественные и народные явления Руси, — нет сомнения, что такой поэт был бы встречен общим вниманием и был бы поддержан всеми…»

Образ такого поэта-патриота, выразителя и защитника народных интересов, давно уже рисовался Добролюбову, — вспомним хотя бы, с каким нетерпением он ждал его появления, еще будучи студентом, когда события начавшейся Крымской войны породили поток сусально-патриотических виршей!

С уничтожающим сарказмом отзывался он о людях, лишенных чувства национальной гордости, не дорожащих своим отечеством, не умеющих ценить родной язык. Он не мог сдержать своего гнева, когда ему попадала в руки книжка какого-нибудь Николая Семенова, изданная на французском языке в Париже. Показывая полное ничтожество и вопиющую бездарность этого русского иностранца, Добролюбов в то же время высмеивал его космополитические претензии: «Россия, как ни огромно ее протяжение, тесна для него, удивления семидесяти миллионов, говорящих по-русски, мало ему… Он хочет заявить себя перед Европой… И вот он прибегает к всемирному языку — сочиняет свою книжку по-французски, спешит в Париж…»

* * *

В то же время Добролюбов не жалел сатирических красок, разоблачая лжепатриотические и псевдогражданские стремления некоторых литераторов, становившихся в позу обличителей общественных пороков. Эти «обличители» делали вид, что они идут в ногу со временем, много говорили о своих заслугах, но в то же время старательно обходили действительные недостатки тогдашнего уклада жизни, не касались коренных язв крепостнического режима.

Либеральное обличительство широко распространилось в те годы, стало своего рода модой. Появилось множество романов, пьес и повестей, осуждавших злоупотребления мелких чиновников и городовых. Начался период так называемой «гласности», которую всячески превозносили в газетах; однако она и в малой мере не могла удовлетворить людей, стремившихся к революционным преобразованиям. И Добролюбов жестоко высмеивал литераторов, пытавшихся «осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствелых и ожесточенных в заблуждении… существах горестное сознание своих пороков и слёзное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния…».