До первого снега - [6]
Крановщик Спиридонов, как только выдавалось свободное время, спускался с крана. Вот и теперь он присел возле моего ведра с керосином и завел разговор:
— Все троса смазываешь… Хорошее дело. Смазанный трос — это смазанный трос. А я вот на днях получил со склада новые валенки. — Он не спеша закурил и продолжал: — Как раз по ноге. Весной их и надо брать. Осенью все кинутся за валенками, и аккурат получишь разные. Так-то. Только у них подъем высокий. Хорошие валенки, видать, по начальству разошлись, а рабочему человеку — во! — Он показал кукиш. — Но я сразу смекнул, как увидел их, — он многозначительно подмигнул мне, — взял и наложил в перед и в зад войлоку. Зимой буду через каждый месяц того войлоку помаленьку убавлять…
«Разговоры» у него были бесконечные, он тяготел к обобщениям и аналогиям, умствовал по всякому пустому поводу. Я начал потихоньку соображать, как бы отделаться от него. Выручил меня Хонин. Он подошел и заметил:
— Если ты ему про свои валенки, Илларионыч, то зря.
— Да я про то, как войлок…
— Ты бы не мешал ему работать, Илларионыч. А про валенки, может, как-нибудь в другой раз.
Спиридонов недовольно поворчал и отошел к штукатурам, работавшим неподалеку.
Я присматривался к людям, работавшим на стройке, и думал, какую выбрать профессию.
Всегда на виду был бульдозерист Беленький, добрейший и работящий мужик. Фамилия, правда, у него вроде неуместной шутки — грязнее Беленького я никого не видел. Даже папиросы, которые он всегда носил в кепке, были какими-то пегими. Работал он по полторы, а иногда и по две смены, перемещал валы глины. Лишь изредка, смотришь, остановит свою машину, достанет из засаленной кепки папиросу, покурит, обойдет бульдозер, заглянет в мотор, весело насвистывая, поковыряется там немного и — опять за работу. Казалось, он не знал усталости. Этот молчаливый человек один делал почти всю планировку.
Разнорабочие, хотя к их числу принадлежал и я, интересовали меня меньше всего. Начальство вечно жаловалось, что их не хватает на стройке, но толку от них, по-моему, было мало — появлялись какие-то люди и вскоре уходили, некоторые прибивались к какой-нибудь из бригад, и опять требовались разнорабочие. Бригады в обычном смысле этого слова они не представляли.
Гвоздем стройки стала молодежная бригада монтажников Валентина Михеева. Сам бригадир — молодой, насмешливый — держался уверенно и независимо. Да и все монтажники как-то по-особому ходили по стройке, даже цепи на их монтажных поясах позвякивали с особым шиком. Но и работать, надо сказать, они умели.
Невозможно было оторвать от них глаз, когда в выси яркого весеннего неба они принимали огромные стеновые панели, подаваемые башенным краном, и, чудом держась за что-то там вверху, устанавливали их и прихватывали короткими вспышками электросварки. Люди, такие уверенные и спокойные среди переплетений металла и бетона, казались мне необыкновенными.
Такая работа, я чувствовал, мне пока не по силам, да монтажники, наверно, и не взяли бы меня к себе, я догадывался об этом и не просился пока к ним.
Когда я сказал дома, что подумываю вот, не стать ли монтажником, мама осторожно спросила:
— А что это такое?
Я, видно, объяснил как-то неуклюже, потому что мама и Ольга запротестовали в один голос:
— Разобьется, ты рассеянный!
— Схватишь на ветру простуду…
В общем, до монтажника я не дорос. А другие строительные профессии казались мне неинтересными.
Обедать мы с Хониным ходили в железнодорожный буфет. Туда изредка привозили горячие щи, но второе всегда было холодным. Ни воды, ни соков мы там не видели, зато всегда в изобилии были вина и водка.
Буфетчица разговаривала с рабочими покровительственно, как будто учила уму-разуму. В буфете было грязно, душно. Немытые, засиженные мухами окна не открывались.
Но однажды буфет преобразился. Видно, побывали общественные контролеры или какая-то санитарная комиссия — на вымытом полу появилась ковровая дорожка, на столах чистые скатерки, и что более всего удивило наших строителей, бумажные салфетки в чистых стаканах и кусок мыла возле умывальника.
Все удивленно озирались, с удовольствием усаживались за столики, обедали осторожно, стараясь не насорить.
Когда в черной засаленной спецовке вошел бульдозерист Беленький, буфетчица беспокойно оглянулась на чистые столы и ковровую дорожку.
Беленький остановился в дверях, снял кепку и воскликнул:
— М-м-мать честная! К-к-как на п-п-пасху! — Он немного заикался. Особенно, когда был возбужден.
Взяв хлеба, колбасы и стакан чая, он присел на корточки у стены возле двери.
— Вот молодец, — похвалила его буфетчица. — Только к стене-то не прислоняйся.
Беленький отодвинулся от стены, но на ней уже четко отпечаталась его спина.
— И чтой-то это ты как трубочист всю дорогу! — разозлилась буфетчица. — На всей стройке нет такого грязного, как ты. Мордой, что ли, работаешь?
Рабочие за столиками притихли.
— Д-должность т-такая, — пытался отшутиться Беленький. Этот человек никогда ни с кем не скандалил.
Не знаю, как в этот момент у меня вырвалось:
— Его-то грязь ненадолго, до бани…
Буфетчица среди воцарившейся тишины в упор посмотрела на меня тяжелым взглядом, но ничего не ответила, лишь быстрее заработал в ее руке длинный нож, резавший колбасу.
