Дни нашей жизни - [20]

— А вы говорите — диски в глазах, — с улыбкой упрекнула Аня. — Ваш номер второй меня уже заинтере­совал. Дальше.

— Дальше — Любимов, — не смущаясь, продолжал Гаршин. — Тот помягче, на ватных лапах, но зато вопло­щенный разум. Вам повезло с соседом: если не спится, поговорите с ним — действует лучше снотворного.

— Я слышу о нем весь день — и все по-разному. Что он за человек?

— Прекрасный человек! Разве я взял бы его иначе в соавторы? — не задумываясь, ответил Гаршин. — Ум­ный и опытный инженер, трезвый, ничем не увлекаю­щийся руководитель. Каждую практическую задачу умеет рассматривать как бо-ольшую проблему.

Не понять было, хвалит он или издевается.

— Почему же он скучен, если так умен?

— А вы любите читать Гегеля, а? — вместо ответа спросил Гаршин и придвинул кресло поближе. — Ну, Анечка, долго вы еще будете допрашивать меня по всем цеховым делам?

— Пока вы не уйдете, — сказала Аня и торопли­во встала, включила электрический чайник. — Сейчас мы выпьем чаю, Виктор, и вы отправитесь домой, а я буду готовиться к завтрашнему дню.

— Ох, как строго!

— Да...

Она склонилась над чайником, поправляя шнур, мед­ля оглянуться. Комната вдруг стала душной и тесной, а Гаршин так близко, что кажется — оглянись, и столк­нешься с ним лицом к лицу. Он не очень-то поверил ей, и хуже всего, что она сама не очень верит себе. Одино­чество горько — никуда от этого не денешься. А годы идут. И ей тридцать два. Тридцать два...

Она ухватилась за прерванный разговор, как за спа­сительный якорек:

— Вы говорите, Любимов ничем не увлекается?

Голос звучит совершенно спокойно. Все стало на место. Комната как комната. И Гаршин сидит себе в кресле, как сидел.

— И, очевидно, каждый ухаб — для него проблема, так?

Она вернулась как ни в чем не бывало и села, ожи­дая ответа.

— Ухаб? — со злостью вскричал Гаршин. — Если вы имеете в виду всякие прорехи — о да!

— А Полозов?

Гаршин только плечами пожал.

— Он увлекается? Витает в облаках? Не видит уха­бов совсем?

— Ну да! — с раздражением воскликнул Гаршин. — Как это вам пришло в голову? Ему нужно, чтобы все навалились и враз заделали все ухабы. Враз, понимае­те? Он может сутками торчать в цехе, и для него лич­ная жизнь — это турбины.

Он улыбался, но Аня видела: сердится.

— Не верите? — запальчиво продолжал Гаршин. — Ладно, не верьте. Когда он в вас влюбится — а он обя­зательно влюбится, потому что он, черт, мечтает о по­друге жизни, с которой можно день и ночь говорить о турбинах, — так он вас замучает производственной тема­тикой, можете не сомневаться. Он и в любви-то вам объяснится обязательно на фоне турбины. — Гаршин закатил глаза и прошептал — «Дорогая, ты так хороша, когда твои бархатистые щечки перемазаны мазутом...»

Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.

— Буду справедлив, — продолжал Гаршин. — Але­ша — мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:

«Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки».

— Почему вы сердитесь, Виктор?

— Почему? — Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. — Почему? — повторил он. — А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня — о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.

Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:

— Разве так можно... набрасываться?..

— Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...

— Замолчите! Она отошла к окну.

— Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, — не оборачиваясь, сказала она. — Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда — да. А иногда, как сей­час…

И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.

— Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?

— Так я... Анечка, честное слово, я...

Она обернулась к нему — так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонима­ющий.

— Давайте чай пить, Витенька, — сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. — Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбей­те. А я заварю чай.

— Есть такие дрессированные собачки — стоят на задних лапках с куском сахару на носу, — сказал Гар­шин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. — А я ведь другой породы.

— Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, — серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. — Дайте мне разоб­раться и в вас, и в самой себе. Хорошо?

— Ладно уж. Разбирайтесь... — И, мгновенно пере­ходя к обычной шутливости: — Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, — сами знаете, долго не выдержать.

5

В столовой заводоуправления была маленькая ком­ната, обставленная мягкой мебелью. Она называлась «директорской». Основные руководящие работники заво­да приходили сюда в любой час дня и ночи, чтобы на­скоро закусить, выпить крепкого чая или кофе, а иногда передохнуть полчасика в уютном кресле, послушать ра­дио и просмотреть газеты.

В этот утренний час Немиров столкнулся здесь с секретарем парткома. Диденко любил ходить на завод пешком и после хорошей прогулки забегал в столовую позавтракать. Григорий Петрович попросил черного ко­фе и с наслаждением закурил — курить в рабочем каби­нете он себе не позволял.