Дни мира - [3]

— Ну, давай же, Шама! Лети! Ворон запротестовал: — Кроа! Кроа! Он наклонил голову и посмотрел на Элен левым глазом. Потом встряхнулся всем телом, словно вышедший из воды пес. Это должно было означать: «Нет!»

— Шама! — раздраженно воскликнула Элен. — Оставь, я потом выпущу его, — сказал Томас. — Еще бы, выпустишь! И подхватишь воспаление легких! Я же сказала, чтобы ты не вставал! Ты же знаешь, что это опасно! Неужели ты думаешь, что я могу чувствовать себя спокойно, когда меня нет рядом с тобой? Я всегда боюсь, что ты совершишь какую-нибудь глупость! Дальше она заговорила по-английски. Думает ли он хоть немного о своей матери, о том, как ей приходится заботиться о сыне? Беспокоится ли он о своей матери? Ему нельзя вставать, он знает это и должен обещать, что не будет вставать…

Он пообещал, и она замолчала.

Потом Томас подтолкнул ворона кончиком пальца:

— Ну же, Шама, ты должен слушаться маму… Ворон посмотрел на него, глянул на пустой поднос и спрыгнул на пол. Потом пошагал к окну, ничуть не спеша. Сев на подоконник, он бросил на Элен взгляд снизу, показывая таким образом, что подчиняется только для того, чтобы доставить ей удовольствие. Она поспешно открыла створку. Одним прыжком ворон оказался за окном, превратившись на солнце в розовый планер. Несколько взмахов крыльев, и он взлетел на вершину тополя. Он соорудил там гнездо, используя его время от времени как наблюдательный пункт, реже — как жилье. Шама предпочитал ночевать на конюшне, среди лошадей, хорошо согревавших воздух дыханием, словно большие живые печки. Эта птица была очень чувствительна к холоду.

Томас слышал, как шаги Элен удаляются от его комнаты. Потом хлопнула дверь квартиры, и под ногами матери загудели черные металлические ступеньки лестницы. Мраморные ступеньки начинались только восемью метрами ниже.

Их ультрасовременное здание находилось в нижней части улицы Рэйнуар, в парке, спускавшемся к набережной Пасси. Господин Эйфель создал его металлический скелет, вокруг которого архитектор построил здание, слагавшееся из трех поставленных друг на друга пузырей или сфер, что делало его немного похожим на русские церкви или на двойное заварное пирожное. Наружную оболочку нижнего пузыря создавала мозаика небольших квадратиков с рисунками лиловых цветов ириса на бледно-зеленом или белом фоне; на поверхности второй сферы среди облаков кружились ибисы; третья сфера, самая маленькая, вся сплошь небесно-голубого цвета, была пронизана многочисленными отверстиями — она служила голубятней.

Комнаты нижней сферы соединялись изгибавшимися коридорами, проходами, переходами и подмостками; собственно, этажи в здании отсутствовали, заменяясь помещениями на разных уровнях — не было ни одной пары комнат, находящихся на одном уровне. Всегда нужно было или подниматься, или спускаться, кружиться между сходящими под углом стенами и снова подниматься, чтобы очутиться в овальной комнате, в шарообразном будуаре, большом восьмиугольном зале или ванной комнате с зеркальными стенами со всех сторон.

Банкир Эдуард Лабассьер построил это фантастическое сооружение для Ирен, девушки, которую он любил. Он разместил во втором снизу пузыре прислугу, а в третьем — голубей. Привел Ирен в дом весенним утром, подъехав к нему со стороны набережной Пасси в коляске, легкой как ветер. Ирен немного поворчала, когда они пересекали парк, так как нашла, что местность выглядит деревней. Но когда после последнего поворота она увидела дом, сверкающий на солнце, похожий на улыбающегося толстяка, вставшего на колени, чтобы приветствовать ее с протянутым букетом, она вскочила на ноги и закричала от радости, прижав руку к сердцу. Почувствовав под рукой корсет, она выругалась; конечно, корсет обеспечивал ей талию ребенка, но при этом заставлял желудок подниматься кверху, почти до груди, а живот выпячивался назад, увеличивая ягодицы. Это орудие пытки обладало единственным преимуществом: когда она раздевалась, то процедура превращалась в фантастическое наслаждение. Ее тело, освободившееся от корсета за несколько секунд, расслаблялось, все органы занимали положенное им место, кровь приливала к коже вплоть до самых тайных уголков. Охваченная свободой, девушка вздыхала от счастья, чувствуя себя цветком, раскрывающимся навстречу наслаждению.

Ирен потребовала, чтобы ей позволили войти в дом без сопровождающих. Оставшийся снаружи Эдуард Лабассьер долго слушал ее восклицания, полные восторженного удивления.

Всю среднюю часть нижней сферы занимал круглый салон. В нем, в трех каминах, пылал огонь. Белоснежная мраморная лестница начиналась в центре холла и, описав несколько витков в пространстве, скрывалась в потолке.

Тяжелые бархатные шторы персикового цвета, перетянутые в талии, словно девушки, закрывали пять окон, превращая грубый дневной свет в интимный полумрак. Повсюду были расставлены диваны, диванчики, низкие столики, синие вазы с большими букетами цветов, небрежно разбросаны ковры и подушки. Бронзовая нимфа с высокой прической грациозно поднимала кувшин, из которого стеклянные струи вытекали в яшмовый бассейн. Рядом с нимфой находилось обтянутое венецианским бархатом кресло из красного дерева, обрамленное низкой решеткой из позолоченного металла. Ирен открыла решетку кончиком своего зонтика, уселась в кресло и нажала на кнопку. Дом глубоко вздохнул; кресло, нимфа и решетка начали медленно подниматься, унося с собой Ирен. Это был лифт последней, наиболее совершенной модели.