Дни, что нас сближают - [85]

Утром Сабина уехала.

Хозяйка, проводив ее, вернулась тихо, словно мышка. От ее походки, от ее лица, от ее взгляда исходила кроткая печаль… Позже, вспоминая об этом, я думал, что всю жизнь она делала что-то для других: всю жизнь что-то давала, чем-то помогала. Наверное, именно эта самоотверженность поддерживала ее последние дни…

Мне было больно за нее. Не потому, что она лишилась сбереженных денег — все равно она их не тратила, — а потому, что лишилась надежды…

Сегодня мы ходили за дровами.

Я пытался уверить тетку Сабу, что для меня это прогулка, но она мне, конечно, не поверила. Держалась стеснительно — видно, решила, что помешала моим занятиям и потому в долгу передо мной.

Она шла впереди с топором в руке, а я за ней, неся на плече пилу.

Ноги по щиколотку тонули в опавшей листве. В воздухе стоял кисловатый пьянящий запах увядающих буковых листьев. Старая гужевая дорога вывела нас поначалу в широкую седловину, а после — в тенистый, сырой затишек, где в густых переплетениях ветвей чуть просвечивало низко опустившееся небо. Таинственная, изначальная, вековая тишина таилась в недрах букового леса, замершего под теплым осенним солнцем. Тетка Саба, ссутулившись, идет впереди, но я вижу не ее, а ее дедов, укрывавшихся здесь от врагов, а потом выходивших драться с теми, кто не хотел мира и свободы. Да, они шли по этой дороге, они видели вот эти же самые мраморно-серые буковые стволы, пили ароматную холодную воду из этого же ручья…

— Родник выше, — говорит тетка Саба. — В лесу вода никогда не кончается…

Я склонился к воде.

На дне лежат темные намокшие листья; сухие листья слетают сверху, покрывая камни — сквозь них ручей сочится тихо, едва заметно…

Господи! Сколько же всего мы не видим на этой земле! На берегу ручья, как раз около моей руки, остались следы двух острых копытцев… Серна, чутко прислушиваясь, вздрагивая лоснящимися эластичными мускулами, подошла и наклонилась к воде. Услышав шум, она вскинула голову, а с ее бархатных губ стекали капли…

— Хватает их. Пришли откуда-то. Одна с теленком своим все лето здесь паслась…

Скоро мы нашли упавший буковый ствол. Надо было распилить его, расколоть и перетаскать дрова к дороге.

Закончили незадолго до захода солнца.

Возвращаясь, мы пошли по течению ручья. Буки поднимались вверх, стройные и неприступные. Безмолвие предвечернего часа поглотило даже самые тихие лесные звуки. Мы продвигались, словно бесплотные тени…

— Помню, лес спускался аж до нашего дома…

— Вырубили его люди, — говорю я.

— Как начнут рубить в такое вот осеннее время — только к весне останавливались. Под пашню корчевали.

Лес постепенно редел, и скоро мы вышли на открытое место. Земля здесь была голая, сухая, от нее исходил дух тимьяна и тысячелистника. Старые межи поросли кустарником.

— Лес возвращается, сынок, погляди.

Заброшенные поля сначала зарастают бурьяном, потом их опутывают папоротник и ежевика, с краев подступает боярышник, а уж за боярышником поднимается граб. Люди спустились вниз — там у них новые дома с красными крышами, тротуары. И еще у них есть машины, которые, вгрызаясь под корни дерева, одним усилием сваливают его. Что ж, поле дает хлеб, и люди должны о нем заботиться…

Вчера, выйдя во двор, я заглянул в полуразвалившуюся пристройку. Крохотный вяз пустил там свои корешки. В будущем году он прорастет сквозь разрушенную крышу.

Лес возвращается…

Воскресный день и здесь, вдалеке от людей, тоже праздник.

Лефтер на своем коне не пожаловал, и тетка Саба занялась домашними делами: мыла, стирала… Сельские женщины всегда стирают на дворе. Даже зимой. Покрасневшими руками развешивают они мокрое белье и через час вносят его в тепло — замерзшее, хрустящее.

Тетка Саба трет белье в деревянном корыте, прислушиваясь к далеким неясным звукам, время от времени доносящимся из долины, — глухому рокоту машин, звону церковного колокола… О чем она думает?.. Она, никогда не роптавшая на судьбу, все испытания принимавшая смиренно, говорит: «Все есть как есть, и поздно хотеть чего-то другого». Мне казалось, что между ее словами и делами существует полное несоответствие. Но жизнь есть жизнь, а она — словно старое дерево из земли — впитала в себя всю ее бесхитростную мудрость.

Она знает, что я стою у окна, потому и не перекрестилась, как обычно, когда зазвонил колокол. Мне стало неловко, я поспешил отойти… Верует ли она? Может быть, но вера ее была какой-то древней, суровой, грубой — такой же грубой, как и ее бог, как и вся ее жизнь. В церковь она не ходит, но, я думаю, она говорит со своим богом, когда бывает одна в лесу. Наверное, он возвращает ее к истокам ее жизни, к ее предкам…

Я как-то даже спросил ее об этом, но она сухо ответила:

— Сейчас молодые не верят…

В словах ее не было сожаления: все есть как есть, что ж тут поделаешь.

А курице она отхватила голову топором спокойно, равнодушно. И невозмутимо смотрела, как та дергалась и билась на колоде, разбрызгивая вокруг кровь.

В обед мы выпили по рюмке ракии, а потом ели куриный суп.

Часа в два я спустился в село. Тетка Саба прилегла на припеке под навесом. Возвращаясь вечером, я заметил на дороге — там, где ее пересекали выбоины, заполненные водой, — свежие следы автомобильных шин. Кто-то к нам приехал. Еще издали услыхал я мужской голос, а вскоре возле колодца увидел зеленый «москвич».