Дни, что нас сближают - [83]

— Эй, эй!.. Да стой ты!

У каждого из нас есть какие-то свои, иногда совсем незначительные воспоминания, которые, однако, мы носим в себе всю жизнь, до последнего вздоха. Я вспоминаю маму, я слышу ее голос: «Вставай, сыночек… Коровы на солнцепеке, напечет их…» Но так хочется спать! Утреннее солнце нагрело постель и ноги, высунувшиеся из-под одеяла…

Тетка Саба доит корову, а та нюхает ее спину и норовит лизнуть платок.

— Ну, будет тебе! Всю меня обслюнявила!

Колодец старый. Ведро деревянное, позеленевшее, обручи его истончились от ржавчины. Но вода хороша. Умываясь, я хлебнул из пригоршни и ощутил холод ее и вкус — чуть терпкий, приправленный запахом намокшего дерева. На плиты возле колодца стекает вода. Трава вокруг зеленая, свежая. Интересно, прилетают сюда голуби?..

Солнце уже давно пытается взойти. На востоке огромным пестрым веером развернулась заря, потом острый золотой лучик выскользнул и замер над склонами — и вот уже вся земля засияла, праздничная, обновленная. Белый туман внизу над речной водой, безветрие, изумрудное кружение паутины — все в это прохладное сентябрьское утро предвещало еще один погожий денек…

Всадник подъехал незаметно — копыта коня мягко ступали по заросшему травой проселку. Мужчина склонился с седла; не спешиваясь, отодвинул прогнившую створку ворот. Его загорелое лицо от усилия налилось кровью.

— Эй, Саба-а-а!.. Хозяйка твоя здесь? — спросил он, поворачивая ко мне коня.

Собачка Лиско, очевидно привыкшая к этим посещениям, радостно повизгивала.

— Здесь я, здесь! — Хозяйка показалась на пороге.

— Собирайся, будем картошку копать на лугу.

— Поясница у меня болит, Лефтер. Хотела я отдохнуть нынче.

— Успеешь. Целую зиму что будешь делать?

— Ну, коли так, на том свете отдохну… Да ты что, — спохватилась она, — не видишь — гость у меня?

— А он небось знает, что пора у нас горячая, — не обидится. Давай знакомиться. — Лефтер все умел делать не сходя с седла; он натянул узду, конь покорно ко мне приблизился, Лефтер пожал мне руку: — Будем знакомы. Я бригадир. Фока мне сказал, что устроил тебя здесь.

Это был довольно молодой, преждевременно располневший мужик — видно было, как тяжело носит его конь.

— Мучаемся вот здесь, — продолжал Лефтер, лузгая семечки. — Людей не хватает. Дождь пойдет — и картошка, считай, пропала. Яблоки вот тоже не убраны. А вас, журналистов, развелось — только и знаете, что писать… Ну что, придешь?

— Ладно, езжай себе…

— Еду, да ты гляди не обмани.

В обед я пошел напоить корову и переставить ее. Заросшие бурьяном стены, заброшенные огороды окружили меня. Тракторы спустились вниз, на поля, оставив здесь тишину. Тетка Саба помнит каждый дом и людей, что жили тут раньше, и знает, где находятся покинутые их могилы. Вероятно, они остались только в ее снах, в ее памяти… Сухой бурьян, словно шелк, трещит и рвется под моими шагами и роняет мелкие семена, а остановлюсь — в ушах начинает звенеть тишина…

Вот она, одинокая мушмула.

Пылающий костер. Пламя его колебалось, переливаясь волнами, а внизу стлался по земле горячий жар листьев. Я подошел совсем близко. Плоды были твердые терпкие. Мой рот наполнился соком, и я вспомнил тихое осеннее утро, студеную воду старого колодца и — кто знает почему? — бригадира Лефтера…

«Вон как похолодало! Пора в дом перебираться, вечерами огонь разжигать… Без чего другого можно прожить, а без дров — уж никак. Пора, пора, нечего ждать. Лесок буковый вон как близко — знай себе руби. Оглянуться не успеешь — дожди зарядят, а после и снег… Человек, как состарится, зябнуть начинает. Сперва ноги. Помню свекра — все у меня теплые носки просил. Только богородицын день пройдет, он, бывало, говорит мне: уж свяжи ты, невестушка, старику носки тепленькие… Что ж, худо ли, хорошо ли, а старики уладили свои счеты с этим миром. Ушли покорно, тихо, будто свечечки угасли. Свекор мой вышел на солнышко — весна была, самое благовещенье, — уселся на припеке под стрехой да так и помер — ровно задумался о чем. Господи! Сыщется ли возле меня душа живая, чтоб глаза мне закрыла в последний час?.. Да-а, покуда здоров человек — и мысли его здоровые, и на душе у него светло. Встанешь, бывало, утром рано, перекрестишься на солнышко — и все тебе ясно. Опять ведь забуду про эту крышу. Протекает… А вот как занеможешь — только смерть и стоит перед глазами. Дай-то господи, чтобы как вот хожу, так бы и пала сразу. Господи, спасибо тебе скажу… Хватило бы только сил к людям спускаться. С людьми-то полегче. А ежели остаюсь тут весь день, так будто что внутри гложет, голоса слышатся — тех, покойных. А внизу и время бежит шибче, и за бабьими разговорами забываешься. Вот поди-ка, и к этому счастливчику Лефтеру, и к нему привыкла. Какая уж от меня работа, а все ж совсем иное дело, коли знаешь, что без тебя не обойдутся. Да, уродилась картошка, а выкопать всю не можем. И яблоки еще есть. Ежели не соберем за неделю, придется из них ракию делать, на что они еще будут годиться… Идешь по саду — и сердце болит: падают яблоки-то, добро пропадает… Ох, ногу что-то начало ломить. И фуфайка на мне, а все не могу согреться. В доме-то спать неохота. Когда звезд не вижу, ну будто что меня давит… Постояли бы еще погожие денечки… А мои-то весточки не подают, во сне только их и вижу. Погоди-ка… А-а-а, вспомнила: мизинец она мне во сне откусила, проклятая! Нет, про мизинец-то я в прошлый раз видела. А нынче — я, говорит, баш, вышитое покрывало тебе привезу. А парень мой приедет — в лес сходит, дров нарубит… Вышитое покрывало…»