Дни, что нас сближают - [81]

— Тетушка, мне бы прилечь где-нибудь, — попросил я старушку.

— Ой, Мишо, совсем мы тебя, касатик, забросили. Гана, поцелуй у доктора Мишо руку.

— Да что вы, тетушка Гораница, что вы, — испугался я.

Но Ганка уже тянула ко мне исхудалые руки, я склонился и поцеловал ее в щеку.

— Каракачанин-то как? Можно ему ходить? Пускай бы пришел на ребеночка поглядеть, — сказала Юрдечка. — Ах, и что это я, дурья башка, говорю, ведь три недели сюда мужчине нельзя входить.

— Он уже не придет, тетушка.

Старуха застыла над пеленками, но затем решительно перетянула сверточек крест-накрест и осторожно приложила его к материнской груди. Поглядев на недомытую сковороду, вымолвила:

— Настигла его божья кара.

И ринулась в сени, разметав сукман, стукнувшись плечом о притолоку. Я остался в комнате у роженицы, пусть Юрдечка попрощается с Каракачанином, пока он еще жив. Ребенок, прижмурившись, искал беззубым ротиком сосок налитой материнской груди. Склонившееся над младенцем Ганкино лицо с этой юной своей сердитостью начинало принимать мудрое и заботливое материнское выражение.

Каракачанин, выгнувшись дугой, опирался на кровать головой и пятками. Скулы не злобой уже, а точно яростью свело, а верхняя половина лица купалась в улыбке. Да, известно, какую страшную маску кладет столбняк на лицо человека, но мне показалось, что улыбается он не от болезни. Глупости, может быть, но так мне показалось. Он, наверно, и Юрдечку видел в полутьме. Страшно было слушать его рычащие стоны. Всю ночь меня насквозь прошибало это рычанье. Я уж не поминал об этом, не хотел, чтоб рассказ мой действовал угнетающе.

Юрдечка, почуяв меня за спиной, потеряла мужество, но быстро овладела собой и, закачавшись, словно птица на ветке, храбро приблизилась к Каракачанину.

— Э, Ташо, вот и тебе в кочевье, в вечный путь… С богом… — И пошла к сеням. — В воскресенье праведники умирают. В одну воду подгадал с моей внученькой… — обернулась ко мне старуха.

— Ташо?

— Ну да, Ташо Кайраков, люди уж и имя-то его позабыли. Как порешил он этих каракачан, стали Каракачанином звать. Одно время приступались к нему с дознанием, да ничего не открыли. Только прозвище это, как отметина вроде, на нем осталось. А мне он все рассказал, — добавила она шепотом от дверей.

Утро застало меня на Юрдечкином топчане в кухне. Утихший ветер разносил веселый дух щавеля и влажной земли. От теплого солнца запотело пыльное окошко. В раковине поблескивал керосиновый бидон. Все вокруг молчало, у меня сердце сжалось, когда я подумал, сколько приходится Юрдечке суетиться, чистить, скоблить, чтобы не прекращалась жизнь в доме, а все равно конец уже близок, скоро запустение одолеет и этот последний живой дом в деревне Армудово… Тут цыплята в ящике словно запричитали: «Иди, иди, иди!»

Натянув на себя просохшую одежду, я вышел через сени на балкон. Внизу в тумане дремала деревня, унылые столбики дыма мешались со мглой. Юрдечка, стоя возле перил, что-то высматривала среди крыш. Далеко за курганами начинался восход. Не сыскав, чего хотелось, во мгле, старая женщина перевела тоскующие глаза на ласковое мартовское солнце и перекрестилась.

Прощай, деревенька, родная.

Перевод Н. Смирновой.

Стоян Бойчев СОК МУШМУЛЫ

© Стоян Бойчев, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

Женщина стояла на солнцепеке, защищая ладонью глаза.

Воздух дрожал, словно где-то далеко, за синими гребнями гор, неведомая огромная сила перемешивала воздушные пласты. Звук медленно нарастал, приближался, и вот в небе блеснуло длинное веретено самолета. Солнце играло на его гладкой поверхности, в этих сверкающих пятнах, стекающих с его серебряного тела, было что-то непостижимое, отупляющее. Случалось, самолет пролетал ниже, и тогда она могла различить окна — ровный ряд темных точек. А ведь там сидят люди — и, может, они тоже видят ее с этой головокружительной высоты. Господи, куда же они летят-то?.. Мир, знакомый ей с детства, так невелик. Она знает здесь каждую долину, и каждую гору, и каждую складку земли. А они все летят, летят…

Дрожание воздуха постепенно перешло в нарастающий вой, затем в этом вое послышался резкий, пронзительный металлический звон. Реактивные двигатели бушевали, бросая вперед сверкающее тело самолета. Женщина стояла на голом холме, словно деревянный идол, вросший в землю, и чувствовала, что этот звон, чужой, неукротимый, подчиняет ее себе… Железное веретено унеслось, пролетело, звук затухал вдали, но женщина все так же стояла и смотрела ему вслед.

Она не видела нас, пока мы с Фокой поднимались по заросшему травой проселку, но услышала, что ее окликают:

— Саба! Эй, Саба!

Она вздрогнула, как спугнутая птица.

— Тебе здесь будет удобно, — говорил мне Фока. — Она живет одна, в доме у нее можно расквартировать хоть целый взвод.

— Ну-у, вряд ли…

В удивленном взгляде, которым одарил меня Фока, можно было прочесть, что он, Фока, здесь представитель власти и дело свое знает, а вот я — дурак, раз позволяю себе в этом усомниться.

Черная собачонка бросилась ему под ноги, но Фока, невозмутимо оттолкнув ее грубым солдатским башмаком, прикрикнул:

— Пшла вон! Чтоб тебя хозяйка съела!

— Хорошо же ты меня угощаешь, — отозвалась женщина.