Дни, что нас сближают - [80]

Острая боль резанула его в позвоночник. Он попытался припасть к кровати спиной, но тело не послушалось, изогнулось дугой.

— Дядюшка, коли есть тебе чего сказать, говори короче, — попросил я старика, опасаясь, как бы он вообще не прервал свой рассказ. Говорить перестанет — заглохнет воля, точно мельница без зерна, и конец наступит быстрее, чем я успею его в Варницу отвезти. — Ты говори, но полегоньку.

— Погоди, погоди, — прорычал старик сквозь стучащие зубы. — Есть еще время. Сколько там на часах-то? Навожу я на них стволик и минуту целую думаю, кого наперед убить: парнишку или отца? Парнишку! Пока злоба с меня не сошла, сразу его и порешить. Чтоб не видел мертвого отца, чтобы не терзался. А так он ничего не узнает, отойдет без боли. Выбираю местечко на его рубашке, а рубашка в полосочку, в синюю да в желтую. За Тунджей ребятишки такие рубашки носят. А у самого глаза застит, скачут перед ними желтые и синие полосы, будто жена на стану ткет одежду для сыновей. Сверху снопы какие-то опускаются да кленовые деревца. И уж чувствую, что из меня, окаянного, убивец не получается. И чтоб совсем мне не размягчеть, прижмуриваю один глаз. Закрепляюсь потверже в щели и провожу от прицела до парня тонкую-претонкую нить. Нажимаю спуск и сквозь эту нитку, что ни снопов, ни кленов, ни жалости не пропускает, вижу, как мальчишка кверху подскакивает. Знаешь, в самое сердце ему угодил, ага. Вскочил он, постоял так немного, а сам улыбается, потом уж и на землю упал. Отец-то выстрел слышит — думает, что охотятся где-то, смеется и мальчишке кричит: Коста, кричит, ты чего за землю схватился? А уж мальчишка-то, знаешь, и не шевелится, тут отец и понял, что мертвый он у него. Как закричит, закричит: Коста! Коста — и тут же смолк, догадался, должно, что и сам на прицеле. Шарит глазами по холмам, по поляне, пугает его, видать, открытое место. И знаешь, потащил он своего мальчишку прямо к моим скалам. Я в воздухе перевернулся, зарылся в песок. Бога молю, чтоб не привел он сюда отца и убитого сына. Пускай, пускай уходит себе, не нужны мне такие деньги!

А он, как на беду, прямо в тень под скалы идет, мальчишка ягненком повис на шее, и улыбка у него еще живая. Вот уж и лицо отцово прямо против моего. Знаешь, похожие они были, отец и сын. Только отец не такой молодой, как со спины на поляне казался. Что будешь делать! Гляжу ему прямо в лицо, и он на меня тоже смотрит да робко так усмехается, будто защитника во мне нашел. До того мне его жалко стало, я ружье-то и давай подталкивать к насыпи, в реку. И кой черт я тогда за оружие взялся? А тот увидал ружье, взревел дурным голосом и назад! Выскочил на полянку, совсем обезумел, бежит с мальчишкой через плечо, и все открытые места выбирает, боится прикрытий, кустов и камней сторонится. Тут и на меня жуть накатила, задрожал я и за детей, и за жену, и за себя, нацелился ему в спину…

На крови себе хозяйство поставил, а добром-то и попользоваться не успел — новые пришли времена. Земля в кооператив отошла, сыновья в город перебрались, жена умерла. Зачем, зачем я душу свою сгубил?

Лихорадочно затрещал будильник, наполняя дом заливистой трелью. Я и подумать не мог, что обыкновенный будильник способен в ночной тишине отдавать колокольным звоном. У Каракачанина зубы стучали, как камнедробилка. С широкого, точно плита, лба поползла вниз злобная столбнячная гримаса. Изогнув по-волчьи неподвижную шею, он со странной лаской глянул на часовые стрелки, а они обе сошлись на цифре 12. Вдруг он закричал и сразу же замер, словно ожидая: откликнутся ли ему люди? И тут в сени выплеснулся пронзительный плач. Я стоял дурак дураком, пока не догадался, что это заливается только что родившийся ребенок. Каракачанин, внимая ответу младенца, аж заскулил от удовольствия. Стало тихо, мне казалось, что лицо старика заливает улыбка. Слабеющими пальцами вцепился он в мою руку.

— Доктор, — свистящий голос вылетал из сведенного рта, точно пар из паровоза, готового ринуться с места, — ведь не псом же подзаборным я помираю, правда? Я тебе про дары свои вчера рассказывал, какими от греха хотел откупиться, пустые они оказались, эти дары. Но вот сейчас-то, скажи, неужто и сейчас я не человек? Не палачом же Каракачанину помирать.

Последние слова он сказал в потолок, может, принял его за небо? И тотчас извился обручем и затих, натянув одеяло на изуродованное недугом лицо. Кончилась, видно, и последняя нарезка. На ветер пошла моя психотерапия. А может, она сделала только то, на что способна всякая терапия…

А Юрдечка в комнате у роженицы пеленала вымытый и подсушенный верещащий комочек с головкой в мягком пуху. На полу стояла недомытая сковорода с песком и проволочной мочалкой. Роженица смотрела изможденно, словно после бредовой лихорадки, с тихой нежностью в усталых глазах.

— Доктор, девочка, внученька мне родилась, — звонко пропела Юрдечка, укутывая в пеленку розовые припудренные складочки младенца.

— Мама, дай же мне ее, — простонала, слабо улыбаясь, роженица, еле глядя на белый свет.

— Сейчас дам, Гана, доченька, сейчас, погоди, пока молоко спустится. Голодненькая она у меня, ягодка, — замурлыкала Юрдечка, — девять месяцев в темноте жила, вот теперь и сердится.