Дневники. Записные книжки - [15]

Статья моя о масленице подала повод к довольно курьезным вещам, относящимся более к тем лицам, от которых явились эти вещи[98]. Аксаков сказал, можно писать, но зачем писать в таком тоне. Шевырев сказал, что автор, т. е. я, плюет на гроб отцов, что он человек не благонамеренный, что изменил, а чему изменил — неизвестно. Но позвольте вам сказать побасенку. В один департамент администрации приезжает ревизор. Сначала в этом департаменте все наслаждались безмятежным спокойствием, ничто не нарушало этой глубокой тишины, как со стороны начальства, так и со стороны совести. Приезжает ревизор, находит беспорядки. Что же он должен делать? Восхищаться или плюнуть?

1855 г.

27 июля. Среда. Из Мазилова[99] отправился в парк к В. П. Боткину[100] обедать — звал несколько раз. Застал у него Некрасова[101] и Панаеву[102] — живут у него. Вместе и обедали. Принят был весьма радушно. Некрасов изъяснялся в большом ко мне расположении. — Как бы я выпил теперь с вами (он болен, говорит шепотом от горловой, что ли чахотки), — и тут же мне объяснил, что это с его стороны означает самое главное расположение, ибо он пьет только с хорошим человеком, а с другим ни за что не будет пить. За обедом действительно подал маленькую, которую я один почти и выпил. После обеда приходил И. В. Селиванов[103]. Некрасов куда-то уехал а мы втроем пошли гулять и погулявши, хотели было отправиться домой, да остались выпить по стакану чая. За чаем В. П. и И. В. стали вспоминать о прежних своих знакомствах. В. П. очертил так невзначай историю кружка Белинского[104]. По его словам, одним из действующих моральных начал в этом кружке был Николай Станкевич[105] — лицо идеальное, высокое своими достоинствами. Это был корень, который питался в свою очередь Веневитиновым[106]. В. П. отзывался о нем с величайшею похвалою, ставил его наряду с Xристом — Вот — Xристос! Гегелева[107] философия была основанием. Религия и искусство — мир идеальный, вот где жили они: Станкевич, В. П. Боткин, Катков[108], И. С. Тургенев[109], Бакунин[110], Клюшников[111] — Феос, как его называли в шутку. Великий юморист, знавший хорошо историю и как Феос, объяснявший ее весьма оригинально. Вот ты, брат, надувал средние века, говорили ему. Да, надувал, отвечал Феос и т. п. Под стихотворениями своими он (Белинский) подписывался — Виссарион гр. Б. Мир искусства и религии занимал этот кружок вполне. Найти истину — вот задача. Работали, учились, читали, спорили, писали целые тетради друг к другу. Скоро увидели, что Гегель дошел до пол пути только, утверждал положительную религию, положительное государство (Англию). Между тем, как наши дошли до противных результатов и тем принадлежали уже к левой стороне гегельянцев..

Во время такой настроенности является Фейербах[112], с восторгом неописанным был он принят. На мир политический кружок смотрел свысока, как на нечто такое, о чем не стоит толковать. Поэтому он весьма косо посматривал на кружок Александра Иваныча[113], когда они познакомились и сошлись. У Александра Ивановича все было в политике, в политико-экономическом устройстве общества. Оба кружка друг друга восполнили. Александр Иванович начал читать и учить Гегеля, а Виссарион и К° — Французскую революцию. Событие громадное по своим вопросам, ужасающее своим уверенным бессилием осуществить эти вопросы. Виссариона кружок не любил фразы Александра Ивановича. Ему не нравилась эта вычурность выражения. После сошлись. Но несмотря на благотворные основы кружка, он погиб бы, как погибли многие кружки, если б не явился достойный его орган — Виссарион, который перенес в литературу и общество все выработанное этим кружком, и постоянно переносил все вырабатываемое. Кружок был исполнен идеального — все действительное он почти презирал, смотрел свысока. Попоек и обедов не было, даже водки мало пили, один чай.

Виссарион отличался непостижимою быстротою понимания, готовый всегда отказаться ото лжи, если только ему докажут эту ложь. — А ты, брат, наврал, и очень наврал. — Как наврал, врешь ты сам, докажи, что наврал. — Ты, брат, наврал — и после доказательства Виссарион, как ребенок сознавался, что наврал и в следующем номере журнала писал: мы прежде ошибались и пр.

11 сентября. В воскресенье утром получаю записку: «Баронесса Раден[114], фрейлина государыни, великой княгини Елены Павловны[115] по приказанию ея Императорского высочества просит Ивана Егоровича Забелина пожаловать к ней сегодня в 7 часов вечера в Михайловский дворец[116], что на Остоженке». Первая мысль о том, что вызов относится к моим писаниям или по поводу моих писаний. Вторая мысль — в чем идти, явиться. Аммуниции нет, сапоги худы. Отправился к Сухаревой[117] и к Кетчеру[118]. Кетчер говорит, пойдем к Грановскому[119], он был в пятницу у Елены Павловны, стало быть знает весь обряд как явиться, в чем явиться, но нужно, кажется в черном фраке. Фрак-то и есть, но уж больно кургуз, старомоден. Приехал Солдатенков[120], разговорились о затруднениях, представляемых недостатком амуниции. Кузьма Терентьевич вызвался дать свой фрак. Xудожник Раум, приехавший с ним, — белую жилетку. Все это впрочем меня не радовало. Я приуныл. Пошли к Грановскому. Спит. Дождался его. Нужно явиться в черном фраке, белом галстуке и белых перчатках. А в форменном можно? Можно в форменном. Это несколько порадовало, хотя и форменный мой старенек. Грановский дал свой галстук белый. Снарядился и к 7 часам явился. По приказанию баронессы Раден. Она у великой княгини. Ну, стало быть нужно подождать. Доложили и ввели меня в комнату небольшую, убранную весьма и весьма просто. Дожидаюсь один. На столе под зеркалом, между двумя окнами лежит Апполинарий Сидоний