Дневники. Записные книжки - [13]

16 июня. В Измайлове с Корнелием Яковлевичем Тромониным. Осматривали развалины приспешных отделений дворца[72], которого теперь не существует. Смерили. Запаслись обломками цветных кафелей с собора Измайловского.

19 июня. Были с Тромониным у Погодина[73]. Здесь скажу, что когда я первый раз был у Погодина и на его вопросы отвечал, что занимаюсь русской историей, он мне сказал между прочим: держитесь крепче за землю. Bis[74]. От него — на Воробьевы горы. Смотрели в трубку[75].

23 июня. Суббота. Утром в три четверти десятого пошел к графу в первый раз[76]. Сначала он меня несколько сконфузил. Когда я вошел к нему в кабинет, он, должно быть, спросил, что мне нужно. Я не слыхал и подвинулся к нему. Он еще что-то проговорил. Я еще подвинулся. Он встал. Я отодвинулся. Он в сердцах спросил: ваша просьба, кто вы? — Письмо из Оружейной палаты. — Ну, вы так бы и говорили. Я промолчал. — Как вас зовут? — Забелин. — Где вы воспитывались? — В Сиротском доме под попечительством Дмитрия Львова[77]. — И только там? — Только, ваше сиятельство, но я занимался постоянно наукой. — Где вы занимались? — Дома у себя. — В университете не были? — Никак нет. Но я слушал лекции. — Какие? — Всеобщей истории, русского законодательства[78]. Пишет записку. — Вам не родня у нас в Твери Забелин? — Никак нет, ваше сиятельство. Я тоже из Твери, но это дальние. Отдавая записку, он сказал: вы будете у нас в отделении для изданий «Древностей российского государства»[79], будете хранить и проч. Я уже ничего не слышал в умилении от этих слов. — Все зависит от вашей исправности. Это продолжиться долго. У меня навернулись слезы от радости. — Вы сколько получаете жалования? — 500 рублей, ваше сиятельство. — Это мало. Обошелся благосклонно.

Киселев Ал. Гр.[80] рассказал мне следующее. Один губернатор, генерал, выражал собою тип нашего допетровского барства. Он имел секретаря, который сопровождал его всюду. Пригласили генерала на званный обед к одному важному человеку. Генерал по обыкновению явился с секретарем своим, и когда попросили гостей к столу, то генерал примолвил хозяину, указывая на своего секретаря: «А этого в буфет. Там ему накрой». В другое время на желание хозяина посадить этого секретаря вместе с гостями за одним столом генерал ответил: «Ты, братец, уж хочешь со мной посадить всякую свинью». И потом, на усильные просьбы хозяина согласился и сказал хозяину: «Его туда! Вон в уголок, на самый край, на край стола». Да, черта нравов! А все были довольны генералом, его честностью, прямотой характера.

26 октября. В 61/2 пришел я в Общество. Вельтмана[81] еще не было. Поклонился Строеву, который сейчас же спросил у меня: «Как вы сюда, в качестве члена?» «Нет, в качестве чтения своей статьи.» В 7 часов прибыл Ив. И. Давыдов[82], и заседание открылось чтением протокола прошлого заседания. После, член И. Д. Беляев[83] начал читать свою статью о Несторе как летописателе. Статья длинная, состоящая в перефразировании слога Нестора. Прошел час в чтении. Строев спросил: «К чему клонится сия статья? Пока она состоит в перефразировании Нестора, будут ли ваши выводы, результаты из этого перефразирования?» — Они читались, мои выводы. — Зачем же нам читать то, что мы все знаем, что утомительно, скучно слушать? Все стали возражать против этого. Первые — Бодянский[84], И. Давыдов, Шевырев[85]. Строев спросил Давыдова: ваше превосходительство, не наскучило слушать? Тот ответил, что приговор можно делать по прочтении. Строев ушел. (А прежде его ушел Вельтман.) Беляев продолжал, наконец, надоел всем, и Давыдов остановил его до следующего заседания.

Господин со звездою обратился ко мне: Вы ведь писали о вычитании[86].

Я догадался, что это Xовен[87], но притворился забывшим. Он напомнил и сказал: это ошибка, ни на чем не основанная. Я ответил, что с моей стороны приведены факты. Он сказал, что в моей статье кроме ошибок ничего нет. Я возражал. — Об этом никто ни слова. Это ложь. — Да, если никто прежде не говорил так, не следует из этого, что ложь. — Ложь, да и только. Об этом никто не писал. Эта новость — удивительная ложь. После пригласил меня на обед, расхвалил Троицкие походы.

1847 г.

Лето в окрестностях Москвы.

27 апреля. Воскресенье. Кунцево[88]. Пошли через Дорогомилов мост. Самого моста, впрочем не было, а был паром да лодки. Подходя к парому, я услышал одного мужика замечание: «Вот и господа, а тоже норовят на паром, т. е. даром переехать. Но он ошибался, мы спешили и потому пошли к лодкам. На лодках пьяный мастеровой очень шумел, ругал какого-то барина, который побил его за матерные слова. В чертах лица его видно было самое тяжкое оскорбление, которое, однако ж, высказалось не при барине, а вдали от него. — Только частного нет, говорил оскорбленный. — Только частного нет, а то б я доказал ему. Вот будь частный… Да мой господин здесь. Я отведу его к господам. Сукин он сын, драться вздумал… Я ему покажу… Мои господа здесь.»

Эти и подобные слова, из которых каждое обиженный скреплял еще другими словами, всегда и везде занимают приличное место в нашем благозвучном языке. В них выразилось все отсутствие воли, отсутствие личности в русском человеке. Он не говорил, например, о том, что как сметь бить, хотя били и за дело честного ремесленника. Он напирал на то, что и он такой же человек, разница только в ступенях общественной лестницы.