Дневник, Записки сумасшедшего - [9]

20 февраля

Пейте… пейте… Пока еще на дворе потепление… Пока еще моя рука сдерживает дрожание крана… И вас не отпугивает… Пейте… Бедные "крошки"… Я вместе с вами чувствую приближающееся похолодание… И кутаюсь вместе с вами… Пройдет неделя… Другая… А меня с вами уже не будет… И вы не напьетесь… Не напьетесь… 1.30 ночи

22 февраля

– Гранька, я тебя ебать больше не буду. – А на хуй ты мне сдался сам-то… Другие поебут… – Ну! Что другие! У меня ведь все-таки хуй 22 сантиметра… А это все шваль. – Катись-ка ты в манду, поросенок! Как будто у тебя у одного двадцать два сантиметра… Другие полюбят!.. – Ха-ха-ха! Другие! Кому это захочется тебя любить?! У тебя же пизда рюмочкой! – Рю-ю-умочкой, поросенок! Такую рюмочку ты еще поищешь! Рюмочкой… Сам ты… – Вот у других – стаканчиком пизда! Вот уж этих хорошо ебать… Продернешь пару раз на лысого – сразу полюбишь… А это – что!.. Грязи, наверно, у тебя полная манда!.. – Дурак поросенок! Грязи-то у тебя на хую, наверное, много… А у меня-то нет… Можешь не беспокоиться…

2 марта

Мне холодно… я зябну… и все они умерли… умерли… 3 марта Ровно в восемь я покинул зал ожидания. На пути следования ничто не привлекло мои взоры, и я прошел почти незамеченным. Добравшись, наконец, до Грузинского сквера, я был остановлен массой движущихся по всем направлениям скотов. Одни пытались перепилить ножом каменную шею Венеры Милосской, другие выкрикивали антисанитарные лозунги. Одним словом, никто не обратил на меня внимания, – и только стоящий поодаль и видимо раздосадованный чем-то шатен ласково протянул мне потную ладонь. – Вы, случайно, не Максим Горький? – Собственно… ннет… но вообще – да. – В таком случае – взгляните на небо. – Ннну… звезды… шпиль гастронома… "Пейте натуральный кофе"… ну… и больше, кажется, ничего существенного. Шатен внезапно преобразился. – Ну, а… лик… всевидящего? – Гм. – То есть, как это – "гм"? А звезды?! Разве ничего вам не напоминают?.. – Что?!! Вы тоже… боитесь… Боже мой… Так вы… – Да, да, да… а теперь – уйдите… я боюсь оставаться с вами наедине… идите, идите с Богом… И долго махал мне вслед парусиновой шляпой.

11 марта

Чрезвычайно странно. Три дня назад я спешил к Краснопресненскому метро с совершенно серьезными намерениями. В мои намерения, в частности, входила трагическая гибель на стальных рельсах. Не знаю, было ли слишком остроумным мое решение; – могу сказать одно – оно было гораздо более серьезным, нежели 30-ого апреля прошлого года. И настолько же более прозаическим. По крайней мере, за два истекших дня я, если не сделался оптимистом, то стал человеком здравого рассудка и материально обеспеченным. Не знаю, надолго ли.

13 марта

Невыносимо тоскливо. Наверное, оттого, что вчера весь вечер слушал Равеля.

14 марта

– Так вы что же, Ерофеев, считаете себя этаким потерянным человеком? чем-то вроде… – Извините, я, слава богу, никогда не считал себя "потерянным", – хотя бы потому, что это слишком скучно и… не ново. – А вы бросьте рисоваться, Ерофеев… Говорите со мной как с рядовым комсомольцем. Вы не думайте, что я получил какое-то указание свыше специально вас перевоспитывать. Меня просто заинтересовали ваши пространные речи в красном уголке. Вы даже пытались там, кажется, защищать фашизм или что-то в этом роде… Серьезно вам советую, Ерофеев, – бросьте вы все это. Ведь… – Позвольте, позвольте – во-первых, никакой речи о защите фашизма не было в красном уголке, всего-навсего – был спор о советской литературе… – Ну? – Ну и… наша уважаемая библиотекарша в ответ на мой запрос достать мне что-нибудь Марины Цветаевой, Бальмонта или Фета – высказала гениальную мысль: уничтожить всех этих авторов и запрудить полки советских библиотек исключительно советской литературой… При этом она пыталась мне доказать, что "Первая любовь" Константина Симонова выше всего, что было создано всеми тремя поэтами, вместе взятыми… – Вы, конечно, возмутились. – Я не возмутился. Я просто процитировал ей Маринетти о поджигателях с почерневшими пальцами, которые зажгут полки библиотек… Библиотекарша общенародно обвинила меня в фашистских наклонностях… А я просто-напросто запел "Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей"… – Послушайте, Ерофеев, вы не можете мне сказать, за что вы питаете такую ненависть к советской литературе? Ведь я не первый раз встречаю подобно настроенных молодых людей… Я думаю – это просто от незнания жизни. – Да, наверное, от этого. – И, вы понимаете, Ерофеев, – вот вы, наверное, еще не служили в армии? ну что ж, будете служить. И там вы поймете, что значит жизнь. Настоящая жизнь. И, вы представляете, – вы служите во флоте, ваша девушка далеко от вас, вы – в открытом море… И вот вся эта дружная, сплоченная семья матросов запевает песню о девушке, которая ждет возвращения матроса, – ну, одним словом, простую советскую песню – ведь вы с удовольствием подпоете… Уверяю вас – если вы попадете в хороший коллектив, вы сделаетесь гораздо проще… Гораздо проще… – Не думаю… По крайней мере, мой, извините, духовный мир никогда не сузится до размеров того мирка, которым живут эти ваши любящие матросы. – Гм… "любящие"? Узкий мирок? Вы, наверное, никогда не были любящим? – Наверное. – Почему – наверное? – Тттак… Видите ли, – я вообще не собирался касаться интимных вопросов… – Ну, ладно… Хе-хе-хе… Вы комсомолец, Ерофеев? – Да… комсомолец. – Авангард молодежи? – Видите ли, я давно поступал в комсомол и… немножко запамятовал, как там написано в уставе – авангард или арьергард… – Вы ммило шутите, Ерофеев… – Да, я с детства шутник. – Очччень жаль… оччень жаль… А вы не знаете, по какому поводу я спросил вас – комсомолец вы или нет? – Откровенно говоря… теряюсь в догадках… – Гм… "Теряетесь в догадках"… А ведь догадаться, Ерофеев, не слишком трудно… Знаете, что я вам скажу, – вы никогда не собьете с правильного пути нашу молодежь – и, пожалуйста, бросьте всю эту вашу… пропаганду… – О боже! Какую пропаганду?! – Ккаккой же вы милый и невинный ребенок все-таки! Вы даже не знаете, о чем идет речь! "Теряетесь в догадках"! Знаете что, Ерофеев – бросьте кривляться! Поймите ту простую истину, что вы стараетесь переделать на свой лад людей, которые прошли суровую жизненную школу и которые, откровенно вам скажу, смеются и над вами, и над той чепухой, которую вы проповедуете… Смеются и… – Извиняюсь, но если я говорю чепуху, и все смеются над этой чепухой, так почему же вы так… встревожены? Ведь вы, я надеюсь, тоже прошли суровую жизненную школу? – Я не встревожен, Ерофеев. Я тоже смеюсь. Но это не простой смех. Когда я вижу здорового, восемнадцатилетнего парня, который, вместо того чтобы со всей молодежью страны бороться за наше общее, кровное дело, только тем и занимается, что хлещет водку и проповедует какое-то… человеконенавистничество… – мне становится даже страшно! Да! Страшно! За таких, извиняюсь, скотов, которые даже не стоят этого! – Чего – "этого"? – Да! которые даже не стоят этого! Вы знаете, что мой отец вот таких вот, как вы, в сорок первом году расстреливал сотнями, как собак расстреливал?! Эти… – Вы весь в папу, товарищ секретарь. – А вы-ы не-е издевайтесь надо мной!! Не изде-вайтесь! Слышите!? Издеваться вы можете над уличными девками! Да! Издеваться вы можете над уличными девками! А пока – вы в кабинете секретаря комсомола! – Извините, может, вы мне позволите избавить вас от своего присутствия? – Я вас нне задерживаю – пожалуйста! Но, говорю вам последний раз – еще одно… замечание – и вас не будет ни в комсомоле, ни в тресте… Я сам лично поставлю этот вопрос на комсомольское собрание! – Гм… Заранее вам благодарен. – Не стоит благодарности! Идите!! И заодно опохмелитесь! От вас водкой разит на версту… – А я бы вам посоветовал сходить в уборную, товарищ секретарь. Воздух мне что-то не нравится… в вашем кабинете.