Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [11]

25 октября

Сегодня было отчетно-перевыборное профсоюзное собрание. Меня опять (вопреки желанию партбюро) выбрали председателем профбюро. В прошлом году это был вообще переворот.

Вечером после собрания была на спектакле Театра Руставели «Мы — его величество» с Закариадзе в роли старого рабочего. Надо сказать, что Закариадзе великолепен, все остальное — ноль.

26 октября

Говорят, что Фурцева, будучи на спектакле «Чрезвычайный посол» во МХАТе, увидела в антракте проходившего мимо Розова и сказала: «Вот, Виктор Сергеевич, учитесь!» Комментарии, как говорится, излишни. Наше начальство стоит на том, что этого не было. Может, и сплетня, но кому и зачем нужно ее распускать? Хотя дыма без огня не бывает.

А вот подлинный скандал. Любимов, ставя есенинского «Пугачева», как всегда, разбавил его интермедиями, написанными Н. Эрдманом о том же екатерининском времени, в которых, в частности, говорится о потемкинских деревнях — в одной носят одни портки и рубаху из деревни в деревню; в другой говорится: чем, мол, прикроем босые ноги мужиков — бабами, а баб — детьми, а детей — букетами. В этих интермедиях начальство и Главлит видит, как выразился Тарасов, «еле прикрытый намек на советскую действительность». (Нечего сказать, дожили — сами признают положение дел, идиоты.) Так вот, московское Управление развило бурную деятельность «по пресечению». Закшевер поехал к сестрам Есенина и, применив угрозы, что у них и пенсию отнимут, если они не согласятся, заставил их подписать протест против соседства эрдмановских интермедий с произведением брата. Это стало известно братьям-писателям, которые, говорят, написали возмущенный протест в ЦК. Что, видимо, и дало основание сказать Владыкину сегодня в разговоре с Шумовым, что такие, как Закшевер, работают на руку «Тем». Да, все наши руководящие товарищи хотят того же, но «интеллигентно», а Шкодины и Закшеверы выдают их с головой. Недаром Фурцева постоянно говорит: «Не ссорьте меня с творческой интеллигенцией». То есть делайте все тихо, душите, так сказать, в зародыше, до того как выйдет на поверхность. Ведь требовал от меня Тарасов сведений о тайных репетициях «Случая в Виши» в «Современнике», на что я посоветовала ему взять в Управление людей, окончивших не ГИТИС, а другое учебное заведение. А пока приказом московского Управления культуры за подписью Сапетова (друга!) «Пугачева» репетировать запретили, а Главлит отклонил инсценировку.

И еще забавная история. Два дня назад заходит в нашу комнату Тарасов и говорит мне, что ему звонил Шкодин и жаловался, что Зотова встречает его работников и говорит им, что он, Шкодин, написал «телегу» в ЦК, в которой дискредитирует Тарасова, т. е. что он написал на Тарасова донос. Я сказала, что такого не было и что на эту тему я считаю и говорить-то унизительным, а Шкодину лучше бы делом заняться, а не сплетнями и клеветой, в которых он усиленно практикуется. Тарасов ушел. На самом деле, встретив на спектакле «Часовщик и курица» Т. Живцову из Управления театров Министерства культуры РСФСР, я рассказала ей, что Шкодин написал «телегу» в ЦК, где на двадцати страницах обливает грязью всех и вся, и в частности те пьесы, которые выпустило наше Управление, такие как «Традиционный сбор», «Аплодисменты» и другие. Ну вывод, что тем самым Шкодин дискредитирует Тарасова, она сделала сама, вывод правильный.

27 октября

В 10 утра пошли в Театр Ленинского комсомола на просмотр «Дыма отечества». Подходим с Шумовым к театру — ни одного человека вокруг, а раньше (при Эфросе) еле проходили через служебный вход. Идем, говорим об этом, подходит Ануров из горкома, присоединяется к разговору: «Да, если бы нам еще с „Современником“ и Таганкой так поступить, вот жизнь-то была бы», — говорит он вполне серьезно. В театре — никого, так, человек 40, уж совсем «своих». Поднимаемся по лестнице. Вижу, стоят Сапетов, Мирингоф (директор театра), Голдобин. Шумов направляется к ним, а я, чтобы не здороваться, иду мимо и сажусь в фойе в кресло ближе к буфету. Через некоторое время вижу, что в мою сторону движутся Сапетов и Закшевер, я скорее открываю сумку и начинаю в ней рыться, чтобы опять-таки не здороваться, но они направляются прямо на меня и подходят вплотную. Сапетов протягивает мне программку и говорит: «Доброе утро», а Закшевер протягивает руку, ничего не поделаешь, подаю и я, и он целует мне руку. Вот это да, два Иуды сразу! То ли перед очередной гадостью, то ли по тем же мотивам, как и с Тарасовым. Шумов говорил, что Сапетов брал под руку Тарасова и просил устроить куда-нибудь на работу, а то под него «копают». Потом смотрели плохой спектакль. Ни пьесы, ни режиссуры, ни актерских работ. В антракте ходила по фойе, как по крышке гроба. Театр очищен от «скверны» — нет фотографий, макетов эфросовских спектаклей. Новое — большой портрет того больного Ленина, на который когда-то обратил мое внимание Борис Владимирович. После спектакля сразу ушла, а начальство — Шумов, Голдобин — заходили в кабинет директора, где им по случаю присвоения Мирингофу звания «Заслуженный работник культуры» (сегодня) поднесли коньяку. И ничего, пили, хотя Шумов дорогой говорил, что он Мирингофа не может видеть. А вернувшись, Шумов докладывал по телефону Владыкину, что спектакль есть, что надо только его доработать, и это при том, что на самом деле он все понимает и очень точно оценивает, когда рассказывает свои впечатления жене, с которой часами беседует по телефону. Так что Шумов тоже «явление», как он выразился о Владыкине. Интересный штрих — в понедельник, 23 октября, мы с Синянской читали Ницше «Так говорил Заратустра» (кто-то просил кому-то передать эту книгу) и устроили такую игру: не глядя, ткнешь пальцем в афоризм, а предварительно скажешь кому, и были потрясающие совпадения. Так вот Шумову досталось: «Презираемого не вали в одну кучу со страшным» — мы обе обмерли. Мне выпало про аффект, который не надо сдерживать, — тоже совпадает.