Дневник Серафины - [42]

Когда он рядом и я внимаю его речам, мнится, во мне совершается переворот, перемена к лучшему, — на душе становится покойней и отрадней. На окружающий мир он взирает как бы с высоты и потому видит дальше и шире.

Но стоит после разговора с ним послушать маму, и кажется, будто я вязну в болоте, как в продолжение всей моей несчастной юности. Он уедет, и прощай покой, прощай все!

Еще немножко и я, пожалуй, примирилась бы с нуждой, даже с необходимостью трудиться. Но бедная мама… В ее возрасте трудно менять привычки, да и я — я тоже, — когда он уедет, стану снова прежней…

17 декабря

Но даже этим эфемерным счастьем не дала мне насладиться безжалостная судьба. Поутру прибыл нарочный: у меня упало сердце, — мне показалось, я видела его в Гербуртове. Но время шло, меня никто не тревожил, и я постепенно успокоилась. В десять часов пошла я к маме. Она, как обычно, сидела в кресле, и у нее на коленях лежало распечатанное письмо.

— А я жду тебя, Серафина, — сказала она, едва я появилась в дверях. — Советник прислал ко мне письмо…

Я переменилась в лице. Это не ускользнуло от мамы, и она не докончила фразу.

— Успокойся, пожалуйста, — продолжала она после небольшой паузы. — Речь идет о сущем пустяке, не сделать который ради матери было бы жестоко с твоей стороны. Оскар болен… Он не встает с постели и хочет тебя видеть. Если ты согласишься хотя бы навестить Оскара, советник сулится мне помочь. Как-никак он твой муж, и приличия обязывают тебя к этому.

Я промолчала, — ответом моим были слезы. Но мама, вместо того чтобы посочувствовать мне, рассердилась.

— Серафина, дитя мое, я просто не узнаю тебя! Неужто трудно сделать такую малость ради несчастной матери? Мы сидим без гроша, жалованье прислуге не уплачено, кредиторы досаждают, даже шоколад, который поддерживает мои убывающие силы, не на что купить. Или ты хочешь быть виновницей моей смерти?

Не в силах вымолвить слога, я в слезах выбежала из комнаты. С мамой сделался обморок. Пильская заклинает меня вернуться в Гербуртов. Ничего не поделаешь, завтра еду. Вечером, когда мы с ним прощались, я сделала собой усилие и не показала вида, как мне тяжело.

— Не забывайте обо мне… участь моя достойна сожаления, — сказала я, и глаза наши встретились.

Он припал к моей руке и молча вышел, — волнение мешало ему говорить.

Гербуртов, 19 декабря

Болезнь Оскара — бессовестная ложь, советник хотел таким образом залучить меня в Гербуртов. Встречали меня с почестями, словно знатного гостя. Советник ни на минуту не оставляет меня одну. Оскар, всегда болезненный, но за время нашей совместной жизни несколько окрепший, в мое отсутствие похудел и, мне показалось, его лихорадит, хотя в постели он не лежит. Руки у него дрожат, взгляд дикий, блуждающий. И совсем не может обходиться без палки. После ужина я поспешила к себе в комнату и заперлась на ключ.

Оскар изменился к худшему. Я начала было привыкать к нему, а сейчас он вызывает во мне прямо-таки непреодолимое отвращение. Боясь, как бы он не пожаловал ко, мне, я наказала Юльке никуда не отлучаться. Но никто не нарушил моего одиночества. Лишь утром пришел советник.

— Вчера при Оскаре мне не хотелось оправдываться перед вами, — начал он тихим голосом, — и вы могли счесть его болезнь выдумкой. Он, правда, еще встает с постели, но домашний доктор не скрывает того, что дни его сочтены. Продлить ему жизнь невозможно, однако…

Перо мое бессильно передать, с какой циничной откровенностью советник поведал мне, что единственное его желание — не дать угаснуть их роду. Конечно, его мало трогает, ценой какого невероятного унижения мне придется заплатить за это. Зато как мать наследника, я буду пользоваться всеми правами, в противном случае мне не на что рассчитывать.

Он говорил удивительно хладнокровно. Я вскочила со стула и рассмеялась ему в лицо.

О, жизнь, какие злые шутки она шутит с нами! Более забавного фарса не сочинить ни одному комедиографу! (Дальше несколько страниц отсутствует.)

15 мая

Советник едет с Опалинским во Львов улаживать мои дела. Доктор считает, Оскар больше двух-трех недель не протянет. Он уже не встает с кресла, и речь его совсем стала бессвязной. Я разрываюсь между ним и Стасем, чей плач достигает моего слуха из дальней комнаты. Мне жалко это несчастное, угасающее существо, но мой долг прежде всего заботиться о Стасе, который вступает в жизнь, и его черненькие глазки с улыбкой взирают на весеннее солнышко, на меня и свое будущее.

Я боюсь от избытка чувств задушить его в объятиях, зацеловать до смерти. Когда он спит, я сижу подле его колыбельки, смотрю не насмотрюсь на него, — так любовалась я морем в Кастелломаро. Только море не говорило ничего моему воображению, а его личико сулит чудеса. Мне трудно отойти от его колыбели, точно я приросла к ней. Когда кормилица берет его на руки, меня терзает ревность, страх, беспокойство, и я невольно на нее сержусь.

Счастье мое! О если б ты знал, какие жгучие слезы проливаю я, когда ты спишь… Какой дорогой ценой заплатила я за твою улыбку…

Пришлось отложить дневник: советник пришел попрощаться. Я дала ему длинный список вещей, необходимых Стасю. Вдруг ему захочется играть, а игрушек нет… У него должно быть все, чего он только пожелает: он не должен испытывать ни в чем недостатка. Пускай он будет счастлив.