Дневник расстрелянного - [25]

Один десятилетний хлопчик, увидев:

— Ой, мама, на конях! И сами какие!

Вооружение? Винтовки, автоматы. У некоторых шашки, пулеметы.

Приехали — по хатам. Вокруг каждой собрались люди. Бабы пришли, особенно те, у кого мужья или сыновья в армии:

— Своих побачили.

Нашли хлеба, горилки. В одной хате двое. Хозяйка волнуется. Они попросили яичницу.

— Сала нет. Можно, я вам сварю яичек?

— Сала? У меня где-то было!

Нашел в кармане кусок. Она нарезала половину.

— Остальное пусть вам будет.

— Режь все, дорогая! Мы живем сегодняшним днем. Будем живы — завтра найдем. Нет — значит, и не надо.

В другой хате просили что-нибудь поесть.

Хозяйка сказала, что нет ничего, кроме картошки.

— Плохо вы живете. Знаем, что плохо. Ничего, скоро будет лучше.

Были среди них в большинстве русские, но и украинцы, и узбеки, грузины, врач еврей...

В одну хату ввели двух раненых — девушку и парня. Устроили на печи. Обогрели. Высушили портянки, накормили. Снова обули и посадили на коней. Девушка была ранена в ногу.

Она рассказывала:

— У нас женщин много, и есть боевые. Награжденных много. Вот одна была отважная. Ее наградили. Сегодня убили, а на завтра сообщение пришло...

Интересовались:

— А кто ж наградил?

— Советское правительство. Вы думаете, что мы так. У нас все время связь есть — самолетами.

Спрашивали о фронте. Девушка усмехается:

— Вы думаете, мы б так смело шли, если б фронт далеко?

Они расспрашивали, какой староста, какие полицаи.

— Наша задача терроризировать тыл. Нам сейчас некогда старостой заниматься. Вот если б полицая нашли — цокнули б одного для острастки.

В хату полицая Ивахсона вошел один. Говорят, он раньше был как пленный в нашем селе и Ивахсон его бил.

— Где полицай?

— А на що вин?

— Должок надо бы заплатить.

Забрал только сапоги.

Петрик — заместитель старосты — вышел во двор. С другой стороны улицы его окликнул всадник:

— Иди сюда. Быстро!

Дал ему коня. Приказал не отставать. Когда уезжал, отпустил. Только сменял шапку на свою фуражку:

— Ты дома сидишь — и с фуражкой можно. Шапка мне нужнее.

О бое рассказывали такое, тоже девушка:

— Наша ошибка была, что мы все соединились. Там наших много легло. Может, и не вырвались бы, да был у нас командир. Приказал ползком к немецким орудиям. Ползли, колени ободрали (показала ссадины): земля была мерзлой. Отбили орудия — и по немцам. Так и прорвались. А вот командира убили.

Жаловались, что были окружены и не смогли дать сигналов посадки. Самолет кружил, кружил — ушел.

— Теперь, может быть, нас считают убитыми. Но у нас радисты есть. Постараемся установить связь.

На вопрос, куда идут, большинство отвечало коротко:

— На Запад.

Другие подробнее:

— Нам бы только пробиться в Черный лес. Там наших много. Нас там ожидают.

* * *

Были недолго. Двинулись к Дубине — на запад. Сзади конницы шли две подводы с ранеными да одна тачанка.

Некоторые говорили, что весь их обоз остался в Галочьем. О количестве их, естественно, рассказывали разное. От тысячи до сорока двух тысяч.

В селе, в центральном колхозе, взяли сорок восемь коней. О них печалился голова:

— Самых лучших! Я их никуда на работу не пускал. Для весны кормил.

Оставили восемнадцать своих. Забрали сто новых постромок, много мешков из коморы.

Посрывали плакаты. Вот примерно все. Но моральный эффект огромный. Все взволновались.

В тот же день всадники примерно около полудня появились в Колодистом лесу. Забрали там коней. Взяли лесников и лесничего как проводников: «Вы отвечаете за наше продвижение до Погореловского леса. Ведите глухими дорогами». Их видела Марусина сестра, когда везла дрова.

После по селу болтали:

— Столько их ехало, что Ганна говорила-говорила «здравствуйте», язык заболел.

Волнение скоро охватило Колодистое. С утра приказывали сводить коров. Когда возле полудня привели к управе, староста выскочил:

— Куда вы? Куда? Назад ведите.

К молотилке явился с вилами полицай Плеховский. Впервые его видели работающим. Люди, не стесняясь, сыпали хлеб в мешки — сколько могли довезти, тащили домой. Приехало к машине два всадника. Спрашивали, нет ли барона.

Трое поехало к заводу. Полицай мгновенно на коня — марш в Рыжевку.

Еще во вторник изредка были слышны пулеметы. Потом и их не стало. Дул все время норд-ост. Старая сокрушалась:

— Бидни, бидни. Такий холод, а воны в лесах. И горячего не зъишь. Одного убьють, другого убьють, третий сам заслабие. Так и разгубляться...

[Апрель — июнь]

12 апреля 1943 г.

Все идет «нормально». Весна. Вчера садили картошку. Уже давно появились бабочки-крапивницы; давно, около первого апреля, пролетели на восток журавли. Уже цветет лещина и по долинам гусячья цибулька. Пчелы несут обноску. Вчера видел пару аистов на болоте. На полях пашут, сеют. В «Уманском голосе» лозунг: «Хотите мира — засейте поля».

Сводки сообщают о затишье. Последние дни редко-редко пролетит самолет. По этому случаю начали болтать о мире. Местный бухгалтер сообщает:

— Говорят, мир будет. В Латвии заседает комиссия от всех держав. Говорят, Советскому Союзу оставляют всю территорию, что была до тридцать девятого года.

Наш старик настроен скептически:

— Какой мир? Разве красные захотят? Хотя, когда с Финляндией заключили, тоже не верили.