Дневник – большое подспорье… - [99]

. Звонил из Ленинграда Лурье. «Просто так». Приятные новости: он нашел и воспоминания о Горьком, и заплаты к «Полуоткрытой двери» (т. е. места, восстановленные Алексеем Ивановичем после цензуры)[535], и мн. др. интереснейшее. Собирается публиковать в № 12 «Невы» какие-то записи (?) Алексея Ивановича о Солженицыне и отрывок из какого-то моего письма к Алексею Ивановичу по поводу А. И.[536] Сказал, что моих писем к Алексею Ивановичу – сотни![537]

21 сентября Москва 88. Прочла в «Новом Мире» Чудакову «Без гнева и пристрастия»[538] – статью, насквозь пропахшую ОПОЯЗом – так, идет сейчас битва за напечатание «Вавича», а она – людям, которые не имели возможности его прочитать – заранее говорит: «Неудача романа Бориса Житкова “Виктор Вавич” объясняется так-то…» и дальше не помню что – кажется распад формы романа и т. д.

Вообще я поняла, что никакой «литературный процесс» меня не интересует и никогда не интересовал. Меня интересует художник, как мастер и человек. Ну, я дочь своего отца. Меня интересует Пастернак, а не «Центрифуга», Маяковский, а не футуристы, Пушкин, а не «Арзамас», Ахматова, а не акмеизм, Блок, а не символизм.

4 октября [ноября] 88, пятница, Переделкино. Слышала по радио, как Андрей Дмитриевич во весь голос осудил Горбачева за соединение обоих мест: главы партии и главы государства… А все мои мечты о санатории в Америке лопнули: он летит всего на 5 дней! (Я позвонила, подошла Люся. – Да почему же так ненадолго? В Америку! «Он хочет вернуться через 5 дней потому, что теперь он Член Президиума АН, а там будут обсуждать очень важный водный проект – Андрейка хочет протестовать. Выбирая его, они думали, что он будет только красоваться почетно, а он собирается работать».)

Бедный, дорогой, великий Сахаров.

16 ноября 88, среда, Переделкино. С большой радостью слушаю по радио Америки отчет о триумфальной поездке и выступлениях Андрея Дмитриевича. Слушаю не только отчеты, а его голос. Говорит с запинкой, но очень логично и просто, без газетных штампов. Когда слышу, хочется слышать еще и еще – этот голос, эту картавость, эти мысли с запинкой… А мысли таковы: Запад должен поддержать перестройку, потому что гибель перестройки – это гибель всего, но надо любить ее не слепо, а трезво. И дальше идет серьезнейшая критика: слияние власти Советской и Партийной ведет к диктатуре; хозрасчет без права свободной конкуренции приведет к новому вмешательству государства в экономику; Горбачев пытается ввести демократию не демократическими методами… Говорил конечно и о наших политзаключенных, которые сидят по тюрьмам, и о вреде новых указов: запрете демонстраций, законе о печати и пр., что скоро рухнет нам на головы…

7 января 89 г. Суббота, Москва. Читала и другую Лидию: Гинзбург. В «Неве». Записная книжка. Многое умно и метко, кое-что замечательно. Портит же для меня эти записи приверженность автора к Вите, Грише, Осе[539] и прямо-таки бесит симпатия к Л. Ю. Брик. Сидит вокруг нее мужской гарем, ей скучно, и они готовы, чтобы красотка, упаси Бог, не скучала, создать ЛЕФ… Гадко, мелко.

О К. И. сквозь зубы. Он дескать сам лучше своих писаний. «Он чрезвычайно умен, хитер и обаятелен»… Он потому и был обаятелен, что был талантливый писатель; а они его не терпели именно за талант. В статьях Ося и Гриша были бездарны, как пни. Что касается хитрости… то нет, Дед был простодушен. У него были пороки худшие, чем хитрость (он был слабый человек), но хитрости как раз и не было. Он был органически демократичен, органически добр и мощно талантлив. Его пороки? Легкомыслие; отстранение от себя всего, что мешало литературе (порок ли это, впрочем), легковерие.

Лидия Яковлевна чудесно передает слова Ахматовой, жаль, что мало.

В «Лит. Газете» целая полоса записей Миши Ардова. Точные. Хорошие. Видна она, и виден он: он интересуется не поэзией и не литературой, а остротами и религией.

14 января [февраля] 89, понедельник, Москва. А самое главное – когда я вернулась с дачи – на диктофоне (туда складывают Фина и Люша письма ко мне) лежало письмо – от – Чапского… Я не поверила своим глазам – буквально. Я этого человека видела дважды: один раз у АА и один раз когда он пригласил семерых гостей к себе в гостиницу – все (в том числе и АА) обещали, но не пришли, а я одна пришла[540]. АА потом меня за волосья оттаскала, объясняя, как это опрометчиво. «Поляк… был у нас в лагере… теперь в армии Андерса, а дальше невесть кто…»

Мы провели вечер двое, сначала сидя за столом накрытым на 8 приборов (очень скромно, никакого вина, – бутерброды, чай), потом перешли на балкон – теплая, благоуханная ночь – он читал мне стихи по-польски – трагические – о Варшаве. Он был очаровательно умен, тонок, всепонимающ. Никаких значительных слов он мне не говорил, даже провожать не пошел – я ушла рано, в 10.30 – в полную тьму, и он не вышел со мною (Теперь думаю: из-за шпиков?).

Потом его брошка, присланная с Паустовским. Я была уверена – для Ахматовой.

Потом я прочла в книге «Земля бесчеловечья» его слова о нашей встрече, о моей одухотворенности[541]. Кое-что фактическое переврано – то ли запамятовал, то ли боялся чего-то за меня, АА и записал неточно.