Дневник – большое подспорье… - [92]

Меня это очень взволновало. Наверное от этого я не спала. Матвеевская, 2 – сколько я ходила туда с Ваней и без Вани – возле Бориса Степановича коньячок, возле Софьи Павловны – самовар; и Куса[496] я любила, и кота; это все из моей жизни… Очень удался ему Олейников, неплох Маршак, хороши Капица и Приваловы. Да и Борис Степанович вышел и его ссора с С. Я. Но Борис Степанович не совсем, ключа к нему Шварц не нашел – отчасти потому, что никто из нас не знал и не знает его настоящей биографии. Я знаю одно: она не та, какую он нам рассказывал. Он говорил, – и так всюду теперь изображается – что во время Октябрьской революции был в Англии: Временное Правительство, дескать, послало его туда принимать пароходные моторы. Так-то так, но Дед подарил мне открытку от Бориса Степановича из Петрограда в Москву от октября или ноября 17 г… Думаю, и в Одессе он скрывался не только от белых. И в Ленинград, голодный и безработный, приехал он неспроста таковым…

25 июля 82, воскресенье, Москва. Радостью был Петя Пастернак[497], пришедший говорить по телефону. Я попросила передвинуть на костровой площадке сдвинутую кем-то кошку. Я видела его грудным, потом 5-летним, потом 8-летним (очень маленького роста) и теперь 23, кажется. Глядя на него – легкий, складный, невысокий, с поразительной кожей лица, глядя на его улыбку – добрую, сияющую – я подумала, что он ведь не знает сам, какое это чудо: 23 года и сияние лица. Он только потом удивится, что он таким был. Черноволос в Алену, а лепка лица – Пастерначья, только не так сильно выдаются челюсти. Прекрасное человеческое существо.

23 октября 1982 г., суббота, Москва. Уже три дня как выпал снег и лежит, не тает. А еще в прошлое воскресенье было лето. Люша ездила в Переделкино и восхищалась теплом и кленами.

Обычно снег ложится после Дедового дня, т. е. после 28-го[498]. Значит и этот много раз растает еще. Эти дни – Дедов крестный путь. «За что мне такие мучения, я всем хотел добра». Да, он всем хотел добра (это один из его недостатков) и сам был «дитя добра и света»[499]. Были ли у него недостатки? О, да. Первый его недостаток – М. Б. и послушание ей, не дававшее счастья и ей, потому что она чувствовала неполноту, неискренность. Но он позволил ей исказить свою жизнь и все наши жизни и лишить его семьи: жил он неуютно, неухоженно (при ней), неудобно, неустроенно – в смысле быта, одежды, еды, общения с людьми… Была ли я ему хорошей дочерью? Обожающей – да, хорошей – нет. Т. е. я всегда шла не той дорогой, которую он желал для меня. Он не хотел, чтоб я училась в Институте Истории Искусств – и потому, что учиться вообще надо самой (как он) и потому, что формалисты были враги его. (Но он не понимал, что я ни минуты не на их стороне, а училась там не зря: встретила Тамару Григорьевну, Шуру – определившую мою судьбу.) Затем – моя ссылка. Ну это уж была совсем не моя дорога, это его возмущало, но став на нее и поняв, что она не моя, я уж не могла вести себя иначе, чем вела… Затем моя работа у С. Я. в редакции тоже казалась ему изменнической, потому что С. Я. нередко вел себя относительно него весьма и весьма гадко. Но если бы не Маршак, я осталась бы литературной неумейкой – он продолжил то обучение литературе, которым так щедро обогатил меня в детстве сам же К. И. Их литературные вкусы во многом совпадали. Только К. И. кроме фольклора, Пушкина, Шекспира и Некрасова любил и Мандельштама, и Ахматову, а С. Я. – нет… Затем, и Пастернака.

Когда К. И. остался без М. Б. я не умела устроить ему дом… Правда, когда я пыталась, он сопротивлялся, но это и значит, что я не умела. Он очень верил в мое «дарование», но до такой степени не понимал его, что советовал мне писать стихи для детей – к чему я неспособна вполне… «Софью» не полюбил… Стихи мои – тоже. Очень высоко оценил письмо Шолохову и очень мною в это время гордился. Ценил и мои «Былое и Думы», и «Лабораторию редактора». Всегда жаждал, чтоб я печаталась. И увидев «Софью», напечатанную по-русски и, кажется, один перевод, сказал: «Увидишь, у тебя будет целая полка переводов». Ахматову мою тоже ценил.

2 ноября 82, вторник, Москва. И вдруг звонок: – Вы слышали радио? Люся просила предупредить – если услышите, не пугайтесь, всё уже хорошо… И у нее осада уже снята…». (Оказывается, она приехала во вторник – уже из Ленинграда – ее впускали в квартиру, выпускали из, но у дверей, как некогда при старушке, стояли милиционеры, и к ней никого не пускали). Ну я решила в воскресенье днем непременно съездить к ней. А насчет А. Д. сильно глушили, и я только в 1 ночи услыхала, что его усыпили каким-то наркозом и отняли сумку, в которой он постоянно все носит с собой – 12 кг – потому что из дому гебешники все крадут.

Я совсем не могла спать.

В воскресенье почти не работала, потому что в 8 ч. давно обещала быть у Корниловых, и надо было быть. Работала часа полтора, а потом Фина привела машину, и я поехала к Люсе. Фину с собой не взяла, только сговорилась, что в 8 она снова заедет. Никакой милиции. Мне открыла Люся – провела в пустую (2-ую) комнату, а в 1-й в это время корреспонденты, и она дает интервью. Аппаратура, шнуры – одновременно все записывают на магнитофон. Я не могла снять пальто – в квартире не топят, накурено и открыта фрамуга. Зябну. Слышу как переводчик переводит Люсины слова на английский язык (там были американцы). Люся говорит отчетливо, раздельно, толково. Начала я не слышала, но тут было и о группе, и о диссидентах, и о заключенных. На вопрос о причине роспуска группы она ответила очень хорошо: «Мы самораспустились не от страха, а потому, что условия для нашей работы стали невозможны. Не надо мнимостей. Теперь все спрашивают, почему московская группа себя распустила. Нас осталось три человека; а в Мадриде 35 государств не могут защитить Хельсинский документ».