Дневник – большое подспорье… - [35]

Еще бы! Ведь он не понял главного: масштабов.

12/ХI 56 (Малеевка). Все шло мирно, пока я показывала им привезенные стихи и Шопена. Но чуть разговор зашел – я начала взрываться. Опять то же, что всегда: охрана своего внутреннего комфорта, у И. Ю. Тыняновой[176], как у истерички, откровенная, у Райт, как у женщины спокойной и умной – скрытая. Райт бережет любовь своей молодости[177], Инна Юрьевна – свои нервочки и тряпки. Я была груба нарочно. От И. Ю. мне очень хочется отвязаться. А Райт я еще скажу: «в том-то и дело, чтобы отдать дорогое, если оно неистинно»[178] (Герцен).

1/XII (Малеевка) 56. Первый день, в который я решила не работать. Утром остановились часы, и я встала позднее обычного. После гуляния уже не имело смысла садиться. Кроме того, на 5 ч. я была звана к Либединским слушать мемуар о Фадееве.

Пошла, слушала. Читала она, он не только не мог читать, но и слушать не мог от волнения.

Написано дурно, кроме некоторых мест. Конечно, о главной трагедии Фадеева (как он участвовал в уничтожениях) не говорится. Но цитируются письма – письмо к Алигер – из которого ясно, как ему мешали писать и как он страдал. Вообще, кое-какой материал для трагедии «Ал. Фадеев», которая будет написана в 1975 г. – есть.

Но это рассказ о людях, которые приняли всерьез все мнимости эпохи – например Чумандрина, Анну Караваеву, Панферова. У которых на эту ерунду ушла молодость.

«Часовой у сортира. А я-то думал – у церкви». Записал ли это Либединский?

Была в издательстве «Искусство», мне предложили книгу о редакторской работе, договор 8 листов, срок – год. Соглашусь. Но боюсь они отступят после разгрома, который неминуем.

15/VI 57. Затем: правила Петряева[179], рукопись, которую мне дал О. [Хавкин]. Человек этот добр, образован, трудолюбив, умен – но не артистичен, пишет плохо, править его мучительно. Он был у меня дважды, я ему кое-что показала – но за 2 часа писать не научишь. Теперь правлю рукопись и посылаю ему главы. И это мешает мне – как всегда мешает чужое – взяться за свое.

28/VII. От Петряева тоже нет писем. Это еще одна поучительная история. Его привел ко мне О. Желая выручить О. и сделать ему приятное, я взялась срочно править рукопись Петряева. Петряев человек хороший, знающий трудолюбец – и не писатель. Я переписала своей рукой, как когда-то Зильберштейна, 10 листов. Посылала ему по частям. Он писал письма – часто – деловые и благодарные, с вопросами по тексту. Один раз в письме он поздравил меня с 250-летием Ленинграда и я, неизвестно зачем и почему, вдруг написала ему, что и как для меня Ленинград. Мгновенно письма и прекратились… По-видимому лирическая нота показалась ему неуместным неприличием… Однако, второй вариант рукописи он все-таки прислал – и я имела удовольствие снова исправить все 10 листов. Но к рукописи приложила уже совершенно деловое письмо… Вперед наука! Мне, конечно. Я есть редакционная машина и более ничего.

30/IX 57. Читаю письма Горького, том за томом, для книги. Конечно, тут наверное и половины их нету. Должна быть трагическая часть, должна быть. Но и то, что напечатано, внятно говорит о трагедии. Быть влюбленным в русскую литературу – и не догадываться, что Блок – гений, издевательски цитировать его стихи («О Русь моя, жена моя…»), ненавидеть Сологуба и чтить Чапыгина, не разглядеть Цветаеву, Ходасевича… Это ли не трагедия – Горького, страны, времени?

2 октября. Вчера в Союзе – открытое парт. собрание. Говорят, там долго и подробно каялась Алигер…[180] Вот и конец случайно блеснувшего, взмытого волной человека. И, думаю, стихотворений. После такого разве можно писать стихи?

Там осуждали Каверина, который не кается (он, Дудинцев, Паустовский, Рудный). Кто-то сказал, что он болен, у него воспаление мозговых оболочек. Все равно вставили в резолюцию. Люблю гуманистов!

11/III 58. Прочла – перечла – 1-ую книгу «Доктора Живаго». Гениальные пейзажи; хорошие народные диалоги; хорошие «характерные роли»; людей нет – есть мысли и мнения, поэтически выраженные. Местами язык ужасен: «При поднятии на крыльцо изуродованный испустил дух».

20/VI 58. Когда наконец будет понято, что художественное произведение рождается не из наблюдений над жизнью, а из душевного потрясения. В его свете и наблюдения и даже наблюденьица могут пригодиться. Но если этого света нет – то и они решительно ни к чему.

Давно уже это сказал Достоевский, но ведь люди понимают не то, что им говорят, а только то, что они могут понять.

18/Х. На похоронах Заболоцкого я не была (больна…). Но думаю о нем много. Он умер не старым – 55 лет – но странно, что все друзья его юности, все, с кем он начинал: Хармс, Введенский, Олейников, Шварц – умерли (если это можно назвать смертью!) раньше. Весь куст погиб, а он – последняя ветка.

В последние годы стих его мужал и из внешне-классического становился истинно-классическим, т. е. наполнялся содержанием.

Похороны – и объявления в «Лит. Газете» – были официально-пышные. Но это не за стихи чтит его начальство, а за переводы с грузинского.

19/Х. Туся говорит:

«Я поняла, что такое старость. Старость это скорость. Вспомните, как медленен был подъем: каждый гимназический год, например. А сейчас точно с горы бежишь, ноги сами несут и не замечаешь времени и нельзя остановиться. Вероятно для тех, у кого в семье дети, да еще разных возрастов это не так. Они хоть присутствуют при подъеме».