Дневник – большое подспорье… - [33]

8/IV 55. Прочла я «Верность» О. Берггольц. Нет, она лирик и больше никто. Трагедия не удалась. Форма звучит архаично.

16/IV. Вечером я поехала к Ване. Чувствовала себя хорошо, могла бы повеселиться. Но, боже, до чего там было скучно. Вкусно и скучно. Я заметила: почему-то – чем вкуснее, тем скучнее. Индейка, пирог, пирожки, икра, Пасха – все это сделано обдуманно, любовно – какое-то особое вино, коньяк – и умные, веселые, светские, оживленные люди – и скучно до смерти. Не только общего, но и частного никакого разговора не выходит… Шкловские, Ивичи, Вовочка, Зая[161], Литвиновы, какие-то армянские друзья Веры Васильевны [Смирновой] – и скука, скука до ужаса!

2 мая 1955. Праздники.

Толпа. Машин нет. Метро нет. Пьяные. Переполненный автобус. Опять лестница. И вот я у Жени[162].

Я ехала к Жене студенту, обиженному мальчику, в мансарду на ул. Рылеева. А приехала к лысому Жене, мужу красивой жены, получившему за нею красное дерево и люстры. Он не стал от этого хуже – такой же мягкий, добродушный, легкомысленный, слабый, милый – но только нечего мне там делать, особенно 1 мая. В праздник.

Явились 4 актрисы – молодые, сильно декольте и в курсе лит-теа-новостей. Стол. Вино. Закуска.

Нельзя, чтобы праздник состоял в том, что не голодные люди – и не работающие всю неделю, люди свободной профессии – садились за стол, ели – и что? И ничего.

Нету веселой формы светской жизни. Танцевать негде – тесно. Петь, читать стихи, не принято. Остались еда и пьянство.

7 мая. Да, еще АА о Пастернаке.

«Я предложила ему рыбу. Он говорит – пока не кончу роман – ничего читать не буду. А я думаю наоборот – в это время, как кормящей матери, надо питаться всем».

27/5 55. Карта души все время меняется – по Прусту – люди остаются теми же, но оказываются на других местах – как если бы горы оставались теми же, но переходили с места на место – и это может быть самое удивительное и самое страшное явление в нашей жизни. Это страшнее и таинственнее, чем…

1/XI 55. Санаторий. Чкаловская, им. Горького. Шура в свой приезд сюда сказала мне как-то по телефону – в ответ на мои жалобы, что я завалена текущей работой, и все не пробьюсь к своей –

«Ну, я не знаю, как можно быть недовольной любой хорошей работой… У меня нет чувства призвания».

А у меня есть, милые друзья, Шура и Леля, есть – хоть Вы и не любите моих стихов и прозы. (Любит, из старых друзей, только Геша [Егудин]). У меня есть (потихоньку).

14/XI 55. Прочла I часть «Золотой Розы» Паустовского. Ну что ж. Нарядность, какая-то щеголеватость губит его, как всегда. Литературность, претензия. Но во всяком случае по смыслу это прогрессивно, потому что говорит о призвании художника, о вдохновении – говорит о его героизме – славит Врубеля, Ван-Гога, Гогена. И за то дай Бог здоровья.

Много говорит о языке – и вот тут я с ним совсем не согласна. Он призывает изучать, подслушивать язык, составлять словари. Но дело художника исповедоваться, а исповедоваться, говорить последнюю правду, можно только на своем языке. Обворожительно слово окоем (я его давно знаю), но ведь оно не моего языка. Язык героев? Но лирик не нуждается в характерности языка героев, он заменит ее своей волной, своей музыкой. Не изучать жизнь надо (это он, впрочем, понимает), а жить и правдиво писать о жизни своего сердца. И о чужих сердцах, как они отражаются в твоем.

29/XI 55. За ужином я проштрафилась и простить себе не могу. У нас за столом сидит офицер, очень глупый, флиртующий с учительницей по всем правилам военного искусства. «У меня так холодно в комнате, прямо ноги стынут». – «Ноги ничего, лишь бы сердце было горячее» и т. д. Вчера я была – от усталости, от желания и невозможности уснуть – в кино, смотрела длинную и в общем бездарную картину «Ваню Бровкина». Сегодня я спросила за столом: – какая сегодня? – «Неоконченная повесть». – Надеюсь, лучше вчерашней галиматьи – сказала я неосторожно.

– Я лично – сказал офицер – когда сужу о произведениях, то не о своем вкусе говорю… Эта картина понравилась народу.

Мне бы улыбнуться и промолчать, а я ввязалась:

– Вы настолько скромны – сказала я – что не решаетесь высказать собственное мнение и настолько нескромны, что решаетесь судить от имени народа: от имени 200 миллионов людей. Кто вам дал это право?

– Что вы так разошлись – ответил он, не понимая, что говорит грубость.

1/IV 56. Интересное наступает время: попытки воскрешения лежащей в обмороке страны. Время, чреватое счастьем и бедами[163].

22/VI. С утра пошла в редакцию диктовать.

И тут-то произошла роковая встреча. Как в театре.

Я диктовала секретарше Кривицкого в роскошном преддверии Кривицкого кабинета (Игрушки, шторы, бюро вентилятор, кресла). Вошел седой человек с неприятным лицом. Перебив диктовку и не извинившись, он стал спрашивать у машинистки о рукописи какого-то Домбровского[164], попутно сообщая, что Домбровский был загублен мерзавцами, что в 48 г. его отправили опять, что необходимо напечатать его роман и пр. Я смотрела в сторону – фальшь, крикливость, желание выставиться были мерзки. Наконец он ушел, оставив секретарше свой дачный телефон. Я глянула: