Дневник – большое подспорье… - [31]

Вечером вчера звонок. «Вы на меня сердитесь?» – «Да». – «Почему не звоните?» – Хочу, чтобы прошла боль от Вашего пинка. Также как тогда, когда вы мне вдруг написали в Малеевку, что я получаю слишком много денег» (!!!); «Наталья Давыдовна получает меньше, а работает больше».

Но Наталья Давыдовна малограмотная тупица, которая не может написать фразы по-русски и считает, что писать изящно – значит писать «не научно».

«Вы не уважаете труда своих товарищей», – сказала мне Наташа ханжески.

Я ни разу не была груба с Натальей Давыдовной и с Ланским; они со мной – были. Но я их действительно не уважаю. И какие они мне товарищи? Они – враги слова, рейсеровцы[149].

9/II 53. Вчера в секции очерка – обсуждение Фридиной книги. Давно я не была в Союзе – а сюда уже пошла, подготовившись. И придя увидела: как ее любят. Пришли все, кто болен, кому трудно придти: Туся, Ольга Зив, Бруштейн, не говоря уж об Аграновском, Сусанне, мне. И милый Николай Павлович, который книги не читал, пришел, чтобы «поддержать морально». Все влюблены в Фриду, в эти детские круглые глаза и курносость и сквозь это – твердость. «Не знала б жизнь, что значит обаянье, ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз»[150]. И в книге слышна она – в этом весь секрет. Сели за длинный зеленый стол, начали – и сразу стало ясно, что оборонять не от кого. Так, Шаров, Горелик обеспокоены соотношением с «Педагогической поэмой» – ну, об этом поспорили.

11/II 53. Ну, денёк.

С утра, часов в 12, приехала Вера Степановна[151]. (В летнем пальто, а мороз), в меховом чужом воротнике. Голова кружится – болезнь Миньера – губы синие. Нину Ал-ну[152] надо отправлять в больницу – уже месяц у нее кровотечение, надо в железнодорожную, где хороший хирург, а туда никак не устроить. Вера Степановна, хоть и стоит на ногах еле, а сохраняет свой наполеоновский дух – была в министерстве, произнесла речь, теперь должны дать ответ.

Передохнув и оглядевшись она вручила мне письмо с изложением своих мыслей о моей книге, возникших при втором чтении[153].

В первый раз она читала «от себя», во второй «от читателя».

В письме изложено, что моя книга изображает Житкова пустым, вздорным, никчемным человеком и плохим писателем.

Письмо представляет собой пасквильный пересказ книги.

Пересказывать здесь письма я не буду – я сохраню его.

Оскорбительно в нем – и вредоносно – только одно: она, дескать, дала мне от всего сердца письма – хотя Нина ее и предостерегала – а я их дурно использовала, Нина была права.

Я потребовала, чтобы она немедленно очеркнула цитаты, которых она не желает. «Хотя Вы и неправы – берите обратно свой подарок, чтобы не жалеть», – сказала я.

Она очеркнула. Многие заменимы, многие наносят моей мысли непоправимый ущерб. Например о «Почемучке» он сам в Дневнике пишет: «надо скуку разбавлять сюжетом», – это для меня очень худо.

В ее замечаниях ясно видна тенденция, которой я не чувствовала в разговорах с ней: снять все, что есть критика Житкова. Зачем я пишу, что «Злое море» хуже «Морских Историй»? Зачем считаю «Почемучку» неудачным экспериментом? Зачем пишу, что заинька в «Шквале» слащав? Одним словом, она, оказывается, ждала оды. И вообще оказалось: она – сельская учительница, деятель просвещения, не имеющий никакого отношения к искусству. Она не хочет, чтобы в книге слышался подлинный голос Житкова.

Расставаясь со мной, она мне сказала: – Ну вот, Лидочка, я сделала для Вас все, что могла, теперь Вы должны мне помочь со сборником!

Да.

Я уже довольно много ей помогла со сборником: все ее авторы работают на моем материале, но этого она совершенно не понимает.

28/VIII. …я поехала к Тусе. Плача в телефон, она сообщила мне вчера, что Евгении Самойловне хуже, что доктор подозревает второй инсульт.

Стук в дверь – вошел С. Я. Обрюзгший, грязный, с повисшим лицом. Ну, все как всегда: эгоцентризм до болезни, до неприличия; только о себе, только свое; чужого не слышит, хотя приехал, чтоб узнать о Тусе, о Евгении Самойловне – а если вдруг расслышит, то сейчас же начинает настаивать, чтобы было именно так, а не этак. Одним словом, все нелюбимое, с юности знакомое, родное.

Он довез меня в машине домой. Розалия Ивановна и чемоданы. Мы с ним долго шли к машине в темноте по грязи. Он охал и ахал насчет Софьи Михайловны, которая больна и в Кремлевке, бестактно подчеркивая, что он замучен хлопотами. В машине интересно говорил о Родари, правильно бранился, что из Сусанниного «Отрочества» уже сделана пьеса. Мило рассказывал о своем младшем внуке.

26/I 54. …мы говорили с Z. об А. А., потом перешли на философию. Опять он говорил о бессмертии, о Боге, о том, что люди едины, что надо всех любить и пр. Я возражала вяло; хотя требование любить всех меня оскорбляет. Тут в слово любовь вкладывается какой-то пустой смысл. Думаю, что нельзя и не надо любить всех, как нельзя и не надо писать для всех. Пишешь для себя; говоришь как сама с собой шепотом в темноте, потом пустишь свое слово в океан людской – и вдруг оно отзывается в сердцах – в сердцах братьев. Они отвечают. Это единение, это любовь, это счастье. Блок недаром говорит, что дело поэзии: отбирать. И дело любви – то же.