Дневник – большое подспорье… - [30]

– Вы знаете такую писательницу – Георгиевскую?

– Да.

– Хорошо пишет?

– Очень. Я любила I вариант ее книги – теперь не знаю.

– Это выговор мне?

– Пока еще нет.

– Я дал деньги и договор, потому что верю Т. Г. Габбе, я ее люблю. Она пустым не займется.

– Ну пойдемте ко мне, я стихи буду читать, хотите.

Мы пошли с Зив. Потом вошли за нами Корсаков (глупый, чиновничьего вида человек, который сидит за столом с Твардовским) и Подгорный – интеллигентный, очень вглядывающийся. В комнате почему-то холодно (у всех жара) – окурки.

Твардовский взял тетрадку.

Какой он? Жадный, быстрый, хочет быть простым и демократичным, но так презирает людей, что не может скрыть этого. Говорит комплименты и тут же дает тычка. Смех нехороший – всегда смеется так, словно над похабным.

Читал. Совсем по-новому – совсем стихи – и без той элементарности, которая раньше меня даже в лучших его вещах отталкивала. Нет, это уже в полную силу горечи.

Бросил на середине.

Заговорил о чем-то другом, т. е. что человек должен писать биографическое.

Я сказала Ольге:

– Помните? Я вам про это читала цитату?

– Ах уже читали про это? – зло сказал Твардовский – «Иду читать Монтеня», как говорила одна дама.

– Да, говорила, и сейчас принесу – сказала я.

Я пошла в свою комнату за тетрадкой. Я нашла тетрадку и побежала к Твардовскому.

А он опять:

– Я готов сквозь землю провалиться, что мы тогда с Игорем Сацем помешали Вам спать… Песни пели, дураки.

Я прочла цитату из статьи Блока об «исповедническом искусстве».

Кажется, Твардовскому понравилось.

Он схватил тетрадь и прочел цитаты из Толстого о том, что «надо работать» и что счастье приносит работа, когда она сделана до половины и хороша.

Потом сказал: – Еще почитаю вам.

И начал читать.

9/XII. Сегодня за стеной тихо: Твардовского Анне Наумовне[146] – не удалось уложить в постель. Она следила весь день, чтобы он никого не мог послать за вином. Приехал Казакевич – и остановился по другую сторону от меня – в комнате 12. Анна Наумовна говорит, что предупредила его: если он начнет пить с Твардовским – она их обоих выпишет.

Твардовский стоял перед ней на коленях, прося прощения за учиненные им в санатории безобразия.

Вчера вечером, совершенно пьяный, он заходил на минуту к Зив (у нее грипп, она скучно сидит у себя в комнате и ужасно много рассказывает). Разговор был знаменательный (передаю с ее слов). Он сказал, что женского писания не любит «это не бабье дело». Мол, женщины талантливы, но могут воплощать в литературе только свой маленький личный опыт – и более ничего. «Я бабник – но женоненавистник». Точная и странная формула.

Но половина рода человеческого – женщины. И им интересен именно личный опыт, а не железобетон. И все творческое в мире, устраивающее, рождающее идет от женщин. И смелое. И если сейчас они отстают в искусстве – то это потому, что они вынуждены заниматься творчески бытом, детьми. Да и сейчас – Ахматова – гений, Уланова – гений, Коммиссаржевская – гений.

Нет, я женофилка. Я не видала мужчин (кроме Мити) такой доброты и чистоты и силы как Фрида или Шура или Лиля, такой тонкости, щедрости, богатства – как Туся.

И вот в этих пьяных, недобрых руках – судьба журнала, судьба Сусанны.

Вчера вечером, сильно пьяный, он подсел к нашему столу после ужина. Были я, Ардов, Сельвинский, Паустовский. У нас шла речь об Олеше, и Твардовский ввязался (он вчера все бродил и ввязывался – несчастный, пьяный – у мужчин просил: нет ли на донышке водки, у женщин занимал деньги: опохмелиться). Он сказал, что Олеша получил комнату: «Все в порядке, с отдельным ходом». Я обрадовалась (Мне Олеша гадок; теперь, когда он благополучен, я буду иметь право на ненависть). Твардовский говорил о нем очень недоброжелательно и покровительственно. «Надо было учитывать, когда его поправляли. Не захотел…» «Но я не против, я даже дал ему рецензию написать». Да, потом он сказал:

«Поздравляю вас, товарищи: с февраля вы будете читать новый роман Шолохова».

– Хороший? Вы его читали? – спросила я.

– Нет. Это по указанию свыше.

* * *

Ходила гулять – и одна (утром), и вместе с Сельвинским, Паустовским, Ардовым.

Ардов очень смешит за столом. Паустовский – премилый, преумный, пределикатный.

30/XII 52. Звонил Виктор Борисович. «Учтите, это Шкловский». – Учитываю. – «Приходите к нам встречать Новый Год». – Нет, спасибо. – С Вами хочет говорить Серафима Густавна.

Серафима Густавовна стала звать. Я сказала, что порога дома Виктора Борисовича не переступлю, что берегу свои нервы, да и слишком серьезных вещей он коснулся. Что ее я люблю по-прежнему.

– Да что Вы, Л. К., это у Виктора Борисовича такой характер.

– И у меня такой – сказала я по-герценовски.

10/I 53. Я поссорилась с Наташей Роскиной[147]. Это давно назревало. Меня бесит ее отношение к работе. Она – поэт, она – литератор – и она – во власти рейсеровско-ланских представлений о литературе и всячески дает мне понять, что моя работа – борьба за слово – чушь, а вот Ланский[148] ходит в архив – это дело. Я на ходу забежала в «Лит. Наследство» сдать несколько рукописей и начала просить Наташу позаботиться, чтобы я могла увидеть, что сделают авторы, Макашин и пр. На каждую мою просьбу она отвечала тоном, который означал: «невозможно, да и незачем». Я послушала, послушала и ответила ей вежливо, но резко, что тогда вынуждена буду за всем следить сама. И отсела за другой стол – составлять очередной список – ненужный, потому что при ее упорстве я и по списку ничего не добьюсь.