Дневник А.С. Суворина - [34]

«А в сердце я не могу забыть сцену. Кабы писать можно все, как фантазия просит, — может и утешилась бы. Но этого нельзя. Вам пиши политику, здесь — сахарные рассказы. Пишешь коли от души, — и не примут, либо полиция запретит. А на сцене ведь жизнь переживаешь. Знаете, если бы не жаль Гардена, уехала бы в Россию и опять на сцену пошла. Очень уж больно, что писать нельзя, что хочется. У нас в России оно еще можно. Я читаю вещи, кои здесь ни за что не поместили бы. Но живя за границей, как пересылать рассказы? Переписчиков нет. Пропадешь (вот как у вас завалялось где-то «Жизненный?» — хоть волком вой). Самой переписывать 10 раз — ведь мука. Словом, трудно. Вот оттого и радости мало.»

«А вы, право, позвольте мне хоть раз в месяц фельетон писать. Где ее, политики наберешь? Все то же, о чем писать не стоит в сотый раз. А вы же печатаете и Ежова, и Чехова. Что бы и меня попробовать? Напишу что либо хорошенькое, право!»

«Да, впрочем, как знать, когда увидимся и как. Мне на днях Шувалов передавал предостережение. Его спрашивали, знает ли он Proteus'a, и что обратили внимание, что он, Proteus, в дружбе с «оскорбителем величества», издателем «Zukunft». Какие шпионы здесь! Пожалуй, желая насолить, его друга, Proteusa, и по этапу вышлют! По совести, и ничего. Пусть. Мне домой давно хочется. И работу найду в России еще легче, ибо у нас меньше журналистов, чем требуется. Но как же не злиться за даже остатки жалкие молодости, коли все за других приходится отвечать?»

«Пьеса моя в суде. Адвокат надеется, — пропустят. Дай то бог! Сразу стану знаменитостью. Но не верится в счастье такое.»

«У Блюменталя и у Корша что-то не клеится, хотят друг друга надуть. Ну и трудно их согласить. Жаль, уж я заранее радовалась вас видеть. А какой Шувалов милый, что меня предупреждает! Конечно, это ради вас, но все же мило. Ну, простите, — безбожно длинное письмо. Приказали подробнее сведения — сами виноваты. Жму крепко вашу хорошую лапку и желаю скорей окончательно выздороветь. Да не забывайте так подолгу вашу искренно преданную»…

20 апреля.

Вчера дебютировала у нас Марья Августовна Крестовская. (Крестовоздвиженская по отцу, ст. сов., в Москве) в «Не так живи, как хочется». Сегодня я говорил с ней. Она — обстоятельная девушка, очень неглупая, ей 26 лет. Она рассказывала, что 18 лет она была в Киеве и должна была играть роль в какой-то пьесе. Вдруг ей говорят, что вместо нее будет играть любительница Борисова (Яворская). «Любительнице лучше играть» — сказали ей, когда она заявила свои претензии. Играла Борисова, а на афише стояла Крестовская. Борисова плохо играла, ей шикали, когда муж и друзья подносили ей корзину цветов. При Крестовской говорили: «газеты хвалят Крестовскую, а играет она — из рук вон» — «Я — Крестовская»,— сказала она этим господам, — «а играет Борисова». Она пошла на сцену и разрыдалась. Яворская распускала слухи, что Крестовская посадила к ней клакеров. Крестовская рассказывала это так просто, что ей нельзя не верить, да это и вполне отвечает характеру Яворской.

21 апреля.

Ложась вчера спать, я вдруг громко сказал: «Скоро буду лежать в гробу». Сказал — и удивился. Но было что-то такое, что объясняет мне это восклицание. Днем так устанешь, что, когда ложишься, мною овладевает приятное чувство успокоения. Ну, а в гробу будет совсем спокойно. Сколько людей я знал и все они успокоились. Странно кажется это.

* * *

Давыдов третьего дня подал в отставку. Мне лично успехи Александрийского театра дороже успехов нашего Малого Художественной театра, потому что тот — наш русский театр, народный, всем принадлежащий. Сегодня слышал от Сазонова, что дело, кажется, уладится, А с неделю тому назад Давыдов говорил мне, что желал бы поступить режиссером в наш театр, но я сказал ему, что не следует предпочитать императорский театр частному, и я даже говорить об этой не хочу. Начальнику театральной конторы Гершельману я вчера сказал, что легче переменить 20 раз директора, чем найти одного природного актера.

27 апреля.

…Шекспир не знал пренебрежения к интриге и это пренебрежение доказывает не столько любовь к искусству, сколько не бедное воображение. Без интриги трудно располагать наблюдения и идеи, давать выпуклость характерам, выразить ясно мысль сочинения. Интрига, как для романиста, так и для драматурга, — способ сделать идеи более живыми, выпуклыми. Пренебрегая интригой, романисты не рисуют нам жизни в том виде, в каком она существует. Жизнь совсем не монотонна. Борьба существует, большая я малая, демократия, льстя желаниям всякого, увеличивает размеры честолюбия и соперничество делается более ярким. Социализм и борьба классов ввели даже в жизнь новый трагический элемент.

* * *

…Слава — прекрасная вещь, но кроме того, чтобы ею пользоваться в течение всего одного года, надо 365 раз и обедать! Поэту надо денег!

* * *

…У Жорж-Санд есть выражение в одной из ее сельских романов:

— «Rien ne soulage comme la rhétorique»! Мне думается, что это — верно. Логика — тоже реторика. Интуиция — тоже риторика.

30 апреля.

Вчера Буренин очень резко говорил со иною по поводу Яворской. Сия актриса решительно поссорит меня с Бурениным. Он не хочет понять, что невозможно делать театр театром Яворской. Он говорит, что «театр сам собою делается той актрисы, которая выдвигается». Да, но это всегда искусственно, или из-за рассчета, из боязни, что не будет иначе сборов. Наш театр не должен быть таким. Он должен давать простор другим артистам и артисткам. Яворская только и знает, что заботится об удалении не только соперниц, но даже предполагаемых соперниц.