Дмитрий Донской - [8]

Между тем у великого князя решили: пока не забуянил обезглавленный посад и пока еще лед не потрескался на Москве-реке и крепок накатанный зимник на Коломну и на Рязань, надо Василию Вельяминову с семьей не мешкая собираться в отъезд. Теперь не время ему доказывать свою невиновность. С Рязанью договорено, не обидят их там. А тем временем, глядишь, развеется молва, недовольные уймутся. А правда, она и сама, без принуждения о себе заявит рано или поздно.

Не исключено, что и Вельяминов постарался соответствующим образом обставить свой отъезд. Не его-де отсылают, но он сам, в обиде на подозрительную чернь, на завистников из боярского стана (а то и на самого князя?), по собственной воле ныне покидает опостылевшую Москву.

Впрочем, трое его родных братьев, Федор по прозвищу Воронец, Тимофей и Юрий, прозываемый Грунком, все боярского чину, не отъехали, ибо за ними вины никто не числил.

VI

Ивану Ивановичу совсем нелегко было бы теперь в хлопотном положении русского первокнязя, не будь у него на Москве митрополита Алексея, что сменил покойного Феогноста.

Мирское имя митрополита было Алферий, и происходил он из семьи знатного черниговского боярина Федора Бяконта, который еще при князе Данииле навсегда покинул родину и вместе со своей большой дружиной напросился на службу в московский дом. Алферию по его рано проявившемуся уму и по происхождению (крестил его сам Иван Калита), казалось, уготована широкая стеля воеводы либо придворного чиновника. Но он предпочел тесный путь монашеского послушания и пятнадцати лет от роду ушел в московский Богоявленский монастырь. Обитель, в которой он начал подвизаться, стояла вблизи Кромника, на посаде, сразу за Торжищем. Уединение тут было относительное. В монастырь давали большие вклады старейшие бояре, в том числе те же Вельяминовы.

Алексей много читал, изучил греческий, причем в такой степени, что позднее, уже будучи митрополитом, сделал с греческих книг собственный перевод Евангелия.

Его труды не остались без внимания. Феогност приблизил к себе Алексея, поставил его «судити церковные суды». На этой хлопотной должности пробыл он двенадцать лет, много прошло через его руки всевозможных тяжб: наказывал нерадивых, отлучал людей, явно неугодных, зато узнал, и не только в лицо, великое множество честных, крепких духом пастырей и монахов, которые в ежеденных трудах и скорбях несли тот же крест, что и вся Русь повсеместно несла, осоляли землю свою словом мужества. Узнал он в числе других и отшельника по имени Сергий, того самого, что несколько лет подряд прожил один в урочище Маковец. Теперь там целый монастырек сплотился вокруг Сергиевой лачуги. Бедствуют, хлеб не каждый день едят, книги у них служебные из листов бересты сшиты, сам игумен Сергий ходит в латаной-перелатаной рясе, но народ тянется к ним, повсюду слух идет о строгом и праведном жительстве, люди ищут слово утешения в своих горестях, в болях и болезнях подневольной земли.

Когда Алексея поставили епископом во Владимир, стало ясно, что престарелый Феогност именно его прочит себе в преемники. С тех пор как крещена Русь, такое случалось совсем нечасто. Константинопольская патриархия назначала на русскую митрополию, как правило, греков. До нашествия только дважды Русь имела митрополитами своих соотечественников: Илариона, написавшего «Слово о законе и благодати», и Климента Смолятича. А в недавние времена, при Иване Калите, к ним прибавился еще и митрополит Петр, выходец с Волыни. Четвертым станет теперь Алексей. Дело тут не в крови вовсе. И греческие иерархи служили Русской земле в меру сил. Но со своими все проще как-то и надежней, с двух-трех слов поймешь друг друга, а то и без слов…

Но непрост оказался путь Алексея в митрополиты. Еще при живом Феогносте, хотя тот и отписал подробно в Константинополь о своем русском преемнике, распространился слух, что в болгарской столице Тырново объявился некто Феодорит, самочинием тамошнего патриарха поставленный на Русь митрополитом.

Хотя Алексею теперь шел уже седьмой десяток, но все же пришлось ему собираться в дальнюю дорогу — искать правды у византийских властей. В Царьграде его приняли с почестями — и недавно поставленный патриарх Филофей, и император Иоанн Кантакузин. Но все-таки почти год продержали при патриаршем дворе на «тщательном испытании». Наконец Алексей был рукоположен в митрополиты. А чтобы наперед пресечь постороннее своеволие в деле управления русской поместной церковью, было решено перенести кафедру из Киева во Владимир. Сделано это было задним числом, поскольку такой перенос на месте состоялся еще полвека назад, и теперь оставалось лишь закрепить на письме свершившееся.

Алексей вез домой грамоту с дорогой патриаршей печатью и еще одну грамоту — для передачи игумену Сергию, о монастыре которого и о праведной жизни тамошних обитателей много говорил с Филофеем. А еще вез он домой… смятение великое, томящее душу. Оказывается, почти одновременно с ним поставлен на Русь еще один митрополит, по имени Роман. Но ведь он, Алексей, на старости лет собрался в Царьград не ради торжественных и почетных приемов, не ради стяжания славы. Он ехал туда в уверенности, что все-таки за свои шестьдесят лет неплохо узнал отечественную паству и, кажется, мог бы с нею управиться не хуже, а много лучше, чем какой-нибудь новоук, молодой, горячий, властливый. Он знал, что за этого Романа, происходившего из тверских бояр, стояла Литва, потому что Ольгерд никак не желал, чтобы подвластное Литве православное духовенство управлялось из Москвы. Сколько, однако, насмотрелся Алексей всевозможных раздоров и свар внутри своей земли! Кажется, мог бы уже и притерпеться, смириться с тем, что все это неизбывно. Но он не научился смиряться при виде торжествующего разброда. Чем хитрей плутал вокруг да около лукавый, тем тверже напрягалась морщина над переносьем старца: нельзя попускать злу ни в чем, ни в малой малости.