Дитя урагана - [112]

Но он всегда с охотой помогал мне, подстегивал мое вдохновение, и, когда я сказала однажды: «Милый, мне бы хотелось побывать в большом лесу», он в ту же субботу повез меня в леса Юго-Запада. А потом, когда началась золотая лихорадка в Ларкинвилле и я воскликнула: «Ах, как мне хотелось бы взглянуть, что это такое!» — мы с ним на другой же день пустились вслед за золотоискателями. Замысел книги о цирке не давал мне покоя с того самого дня, как в операционную Найджела в Виктории принесли наездницу со сломанным позвоночником. И когда в Перт приехал цирк, Джим договорился, что я поеду с ними по окрестностям, чтобы собрать необходимый материал.

Одна подруга, муж которой был хозяином скотоводческой станции в Нортуэсте, рассказала мне про случай, который лег в основу рассказа «Кубу». Она пригласила меня погостить у них. Джим настаивал, чтобы я приняла это приглашение, и я, сойдя на конечной железнодорожной станции, проехала еще четыреста миль, чтобы правильно воссоздать фон для этого короткого рассказа. Там же я нашла много материала для «Кунарду» и для пьесы «Кобылка Иннес», получившей премию за лучшую австралийскую трехактную пьесу в 1927 году, но так и не увидевшей сцены.

Джима все еще считали национальным героем, и во время празднования перемирия его пригласили выступить на торжествах в его родном Нортхэме. Отец его, достопочтенный Джордж Троссел, долгие годы был министром колониальных земель, а некоторое время даже премьер-министром штата. В тот темный вечер, выступая перед толпой, Джим ярко описал ужасы и бедствия минувшей войны и выразил свое горе из-за того, что столько славных ребят — некоторые из них были товарищами его детства в Нортхэме — никогда уже не вернутся к своим женам и детям. И наконец наступил волнующий миг, когда после всех страданий, которые ему довелось видеть, «война сделала его социалистом». Он сказал, что будет изо всех сил стараться сделать войну невозможной, и он надеется, что война, которая только что закончилась, положила конец всем войнам.

Джим поехал вместе со мной на первое заседание Комитета мира, образованного в Перте. Когда Анри Барбюс и Ромэн Роллан написали мне и попросили помочь организовать в Австралии движение против войны и фашизма, начало которому было положено в Амстердаме, Джим тоже примкнул к этому движению.

И во всех случаях, когда я считала своим долгом выступить на собрании — в поддержку испанского народа, который боролся с фашистскими мятежниками, отстаивая свое правительство, или разъяснить теорию коммунизма и рассказать о его строительстве в СССР, Джим всегда сопровождал меня. Он знал, каким испытанием были все эти публичные выступления, а враждебные выкрики с места всегда возмущали его. Если кто-нибудь прерывал меня, он поднимался с места и бросал на этого человека уничтожающий взгляд, а если выкрики не прекращались, он, пройдя вдоль рядов, становился рядом с крикунами. Его хорошо знали, и присутствие его производило такое внушительное впечатление, что неизменно восстанавливался порядок. И напрасно было убеждать его, что оппозиция тоже имеет право высказаться.

— Пока ты говоришь, они должны слушать. — Ничто не могло сбить его с этой позиции. — Потом пусть задают вопросы или отводят душу, я не против.

Джим считал, что я никогда не буду хорошим оратором, потому что я так нервничаю и никогда не рассмешу слушателей какой-нибудь шуткой. Совет, как преодолеть скованность на трибуне и как поставить голос для выступлений, дал мне Бернард Шоу. Он писал:

«Существует техника публичных выступлений, так же как существует техника игры на скрипке. Вы должны — если только поблизости нет хорошего учителя — самостоятельно развивать свои губные мышцы, повторяя буквы алфавита до тех пор, пока не научитесь произносить каждую согласную так энергично и четко, чтобы от этого могла погаснуть свеча, стоящая за десять миль от вас. Прежде чем начать, нужно сделать глубокий вдох через нос и наполнить легкие, втянув диафрагму (а отнюдь не хватая воздух ртом). А когда вы достаточно натренируете губы и голос, из вас получится незаменимый оратор, и мистер Причард будет посрамлен».

Джиму, конечно, не понравилось, что его называют мистером Причардом, однако мы оба были благодарны Д. Б. Ш.

Джим питал трогательную любовь к земле, к животным и к людям, которые ухаживали за ними. Когда в конце лета начинались дожди, он весело кричал, обращаясь к небу: «Сыпь! Сыпь, дружище!» А поутру просто наглядеться не мог на мокрый блестящий суглинок: «Прямо хоть ешь его, правда?» В холодные ненастные вечера, когда мы сидели у пылающего камина, он радовался, что лошади у него стоят в конюшне, корова укрыта от холода, а куры спят в курятнике, куда не пробраться лисе. А однажды после того, как мы слушали «Апассионату» в исполнении Моисевича, он целый день напевал ее главную мелодию, работая в саду, и время от времени, захваченный волшебством музыки, вдруг вбегал в мой кабинет и обнимал меня.

Мужественный и прямой, он всегда служил для меня источником вдохновения — передо мной было настоящее олицетворение Австралии. Когда у нас родился сын, Хьюго ликующе заявил, что «семьдесят процентов приплода принадлежат производителю», однако он никогда не хотел заводить еще детей в подтверждение этой теории. Сына мы назвали Риком в честь его брата.