Дитя да Винчи - [36]

— Но ведь ты забыл показать мне комнату Салая.

— Кто это Салай? — оторопев, спросил я.

Эстет вгляделся в меня с каким-то странным выражением лица.

— Ты не знаешь, кто такой Салай? Ты не знаешь, что у Леонардо был любовник по имени Салай? Что он прибыл сюда, совершив путешествие через Альпы вместе со своим покровителем?

Я был озадачен, никогда не приходилось мне слышать о таком человеке, я все никак не мог взять в толк, о чем это он, и смотрел на шотландца не понимая.

— Раз тебе нечего мне сказать, я посвящу тебя в суть дела.

Он явно намеревался поведать мне о судьбе того, кого называл именем Салай.

— В возрасте тридцати девяти лет, в 1491 году, Леонардо принял на службу мальчика десяти лет, Джакомо Капротти да Орено, или, как его еще называли, Салай — «бесенок». «Вор, упрямец, лжец, обжора», — писал о нем Леонардо, но тем не менее до самой смерти хозяина Джакомо оставался с ним. Природа их отношений породила множество комментариев, порой даже нелестных. Леонардо не скрывал своей тяги к красивым лицам, а в данном случае еще и к великолепной шевелюре своего протеже, которую, согласно воспоминаниям современника, не переставал гладить. Писаный красавец Салай служил ему моделью, доверенным лицом и мальчиком на побегушках.

— У Леонардо был ученик Франческо да Мельци, — попытался я возразить, — и еще слуга Баттиста да Вилланис.

— Не только они, — ответил шотландец. — Салай был в числе его челяди, а когда вырос, последовал за ним во Францию. Да Винчи любил его. Не приходило ли тебе в голову, что даже гений способен терять голову из-за ангельских черт лица и совершенной линии бедер? Однажды ты узнаешь, что красота любимого существа не обязательно вносит в жизнь гармонию, скорее наоборот, хаос, беспорядок, и коль скоро речь идет о чувствах, голову можно потерять из-за одного только локона или изгиба шеи любимого. Тебе, наверное, известно, что ценители живописи — по преимуществу мужчины. То, как им видится созерцаемое тело, для них важнее всего. И потому, даже если Салай был бездарным учеником и ненадежным слугой, обкрадывающим своего хозяина, Леонардо ему все прощал, когда же этот демон с лицом ангела возвратился в Италию, мастер не прекратил одаривать его. Скажу больше, — вдруг саркастическим тоном прибавил мой собеседник, — он даже включил его в число своих наследников по завещанию!

Я с опаской воззрился на антиквара и подумал, что надо бы держаться от него подальше. Он пустился в рассуждения о сродстве душ, об особых предпочтениях, о нравах артистической богемы в эпоху Возрождения, о тесных и подчас эротических отношениях, связывавших мастеров и их учеников, а закончил заявлением Микеланджело: «С меня довольно искусства, оно заменяет мне жену».

Разглагольствования нашего гостя, не весь смысл которых доходил до меня, настораживали. И потому я поспешил признаться ему, что влюблен в девочку, которую увидел первый раз в жизни на полуночной мессе, и чьи лицо, волосы и глаза цвета моря потрясли меня до глубины души, а еще влюблен в портрет Маргариты работы Франсуа Клуэ, висящий в комнате Леонардо, причем Маргарита понравилась мне именно потому, что похожа на ту девочку и служит ей заменой, добавил я.

Шотландец как ни в чем ни бывало продолжал развивать тему чувственности:

— Сексуальность — дело непростое. Твой Леонардо писал о любовном акте: «Мужчина, совершающий коитус сдержанно и с презрением, получит детей неприятных и недостойных того, чтобы довериться им, другое дело, ежели коитус свершается с большой любовью и желанием с обеих сторон, тогда ребенок будет умный и жизнеспособный».

Далее он поведал мне, как обстояло дело с самим Леонардо: его родителями были влиятельный нотариус и крестьянка Катерина, которую тот очень любил, хотя она так и не стала его женой.

«Что-то слишком много всего свалилось на меня за один день», — подумалось мне, и я с подозрением уставился на здоровенного детину, своего спутника.

Еще он добавил, что Леонардо мало знал свою мать и воспитывался среди мужчин: отца, дяди и дедушки. Поскольку я ничего не отвечал, озадаченный всеми этими неожиданно обрушившимися на меня сведениями, он резко, почти грубо спросил:

— Ну, что ты думаешь обо всем этом, о том предпочтении, которое было у Леонардо?

Я лихорадочно искал, чем отразить удар, и вдруг из меня сама собой, будто мне на подмогу, выскочила фраза да Винчи: «Интеллектуальная страсть гонит прочь чувственность»

Шотландец с удивлением разглядывал меня. Лоб у него покраснел, но вот он успокоился и опять стал розовым, как английская коробка с леденцами. Долго не сводил он с меня глаз, а потом заявил:

— Неплохо. Держишь удар. А теперь я тебе сделаю самый прекрасный подарок в твоей жизни, для этого надобно вернуться в комнату Леонардо.

Странно, но его поведение моментально переменилось, и с этого мгновения я мог уже ему доверять. Видно, он меня испытывал. Поднимаясь по парадной лестнице, я размышлял о том, что он догадался: я что-то ищу, веду какое-то расследование. Стоило тяжелой резной двери закрыться за нами, как он плюхнулся на банкетку с саламандрой и сказал:

— Присядь и ты. Я скоро уеду в Америку, но я понял, что тебе надобно и что ты ищешь, и думаю, ты найдешь это. Ты недалек от искомой истины, горишь желанием заполучить ее, но, если тебе не удастся сделать этого в одиночку, она перестанет быть ценной для тебя. Вот тебе мой главный завет: то, что на виду, близко — порой невидимо. Не упускай случай узнать что-то новое и помни: ты живешь среди сундуков с секретами, и они одни, стоит подобрать к ним ключ, могут раскрыть истину и освободить тебя.