Дитя да Винчи - [24]

— Будь внимателен, ибо живопись способна похищать свободу у зрителя.

«Джоконда» начинает проступать откуда-то из Зазеркалья и вскоре предстает передо мной на гладкой поверхности.

— Когда пожелаешь удостовериться, что твое полотно соответствует природе, возьми зеркало и поднеси к живой модели, сравни отражение со своей работой и подумай хорошенько, соответствует ли оригинал копии. И пусть для тебя превыше всего будет зеркало, твой учитель, ибо его гладкая поверхность укажет тебе на огрехи.

Неузнаваемая и в то же время похожая «Джоконда» выглядит гораздо моложе и выполнена в синих тонах — ярких, излучающих свет и таких далеких от того, во что они превратились со временем на полотне. Судя по голосу, Леонардо счастлив:

— Говорю тебе: ежели художник желает видеть красоты, способные внушать ему любовь, он волен породить их.

Голос неутомимого труженика смолк. Осталось лишь легкое шуршание, какой-то шелест в ночи — то ли паук свалился со стены, то ли плащ бросили на постель.

— Тени необходимы для перспективы, ибо без них непонятны делаются непрозрачные тела.

Откуда у меня ощущение, что Тосканец удалился? Может, оттого что ночь нынче какая-то гулкая? Спальню словно заволокло туманом мудрости, плывущим в такт мировому ритму. Непрозрачное тело. Тончайшая из улыбок. Она появилась, а он, наделенный бесконечной жизнью, бескрайними возможностями и безбрежными познаниями, исчез. Вот она предстала передо мной такой, какой он ее создал. Ей двадцать четыре, она полна изначальной свежести, а те жалкие охряные тона, в окружении которых она дошла до нас, вовсе не ее — просто лак, покрывающий полотно, писаное масляной краской по дереву, пожелтел, окислившись. Она словно окутана темной вуалью, оттого и считается, что подана при вечернем освещении, да еще и в ненастье. Но это не так: вокруг нее была воздушная масса необыкновенной голубизны и ни малейшего намека на сумерки. В этом ее движении навстречу мне в зеркале все встает на свои места: голубое небо, желтое платье. Вот она, подлинная «Мона Лиза» в великолепии своей улыбки на фоне небесной лазури: цвет кожи — чуть розоватый, перламутровый, каштановые волосы с золотыми искорками, домашнее платье желтого, пряного цвета. Оказывается, на ее улыбку следует смотреть чуть слева. Интересно, останется ли она здесь до тех пор, пока меня не сморит сон? Но ведь я не смогу уснуть, пока она здесь.

Ночь навалилась на меня, очертания предметов стали размытыми, и я мало-помалу забылся сном. А ведь ничто в комнате не меняется по мере того, как вечер переходит в ночь: ни постель с лепниной в виде химер, ни камин с гербом Франции и цепью Святого Иакова, ни поставцы с выдвижными ящичками, инкрустированные черным деревом и слоновой костью, ни гобелен из Обюссона со сценой из жизни Эсфири, ни лавка под зеркалом из резного дерева с саламандрой — словом, ничто из того, что служило да Винчи. Во сне я продолжаю видеть магическую улыбку, а наутро спешу поправить чуть криво висящее зеркало и, прежде чем покинуть спальню, распахиваю окно, впуская свежий воздух. Вид на Амбуазский замок такой, каким он предстает на рисунке Тосканца, сделанном из этого самого окна. Вместе со мной на заре проснулись птицы и летают по своим делам, то и дело перечеркивая горизонт. Три последние года он видел все это, как теперь вижу я. Но чу! Вновь послышалось:

— В первый час дня воздух до самого горизонта заполнен дымкой, облака имеют розоватый оттенок.

Так говорил голос на рассвете. Голос моего Учителя.

Глава 19 МОРИС, ХОЗЯИН ПОДЗЕМЕЛИЙ

Морис, человек закрытый в силу недоверия ко всему и вся, перед нами, детьми, сложил оружие. По всей видимости, взрослые его чем-то очень разочаровали, и потому радовался он только в присутствии юного поколения семьи. Сын богатого крестьянина из Амбийу, превратившийся в тощего молодого человека, на которого девушки не обращали внимания, в годы войны попавший в плен к немцам и отправленный батрачить на ферму в Баварии, он со временем стал поваром, ревностно охраняющим свою территорию от посягательств кого бы то ни было, в том числе и женщин; человек авторитарного склада, он не смог устоять только перед хитростью хозяйских детей. Чего мы только не вытворяли, чтобы подшутить над ним. Зажав тряпку в правой руке, он бежал за нами, надеясь догнать и дать взбучку, и грозил словами, вышедшими из употребления: «Ах вы, маленькие шалунишки!», стоило ему раскрыть очередную нашу проделку. В нем, к примеру, жил неизбывный страх перед жандармами, а мы, напялив каски, внезапно появлялись у низкой изгороди под окнами кухни, а то еще переодевались в «инженеров» и являлись к нему якобы по срочному делу, оглушая его техническими терминами (это было время, когда у всех на устах были приливная электростанция Ранс и мост Танкарвиль), смысл которых он силился понять, нахмурив брови. Не признав нас в назойливых посетителях, толкующих ему о последних достижениях науки и техники в «докосмическую эпоху», он был вынужден вежливо выслушивать ту белиберду, которую мы несли. Надо сказать, испугать его было нетрудно, он боялся всех — иностранцев, представителей власти. Уважительно относясь к хозяину дома — он служил еще его старой тетушке, — Морис умел быть полезным без угодливости и лести и при этом оставаться самим собой, сохранять присущую ему наивную хитрецу, а также некие закоулки души, куда не допускал никого, — этакий тайный сад, закрытый от посторонних глаз, где безраздельно хозяйствовал, окруженный гениальным беспорядком, образовавшимся от нагромождения старых кастрюль, коробок из-под мыла, горшков с отбитыми краями, продырявленных леек, груды хлама, которым была завалена некогда такая просторная кухня. Это был беспорядок, нарочно задуманный и организованный им, причем таким образом, чтобы никому было не повадно совать куда не следует свой нос. Дабы выстроить подобный заслон, преграждающий путь к дорогому для него мирку, он проявил недюжинную сметку, и, по крайней мере, здесь был безраздельным хозяином.