Дипломаты - [19]

— Вы когда-нибудь видели портрет Степняка? — спросил Воровский. — Вы очень похожи на него… такая же чернота в глазах лихая. — Воровский улыбнулся. — Вам никто не говорил?

Петр не ответил. Ему говорили об этом, и не однажды. И к тому же… не было второго человека, на которого Петр хотел бы походить так, как на легендарного Степняка.

Они шли окраинной улочкой (седо солнце, тишина была пыльной) и молчали.

— Для меня Степняк, — сказал Петр, — это вера, храбрость и… благородство!

Воровский остановился.

— Благородство? Однако как понимаете его вы, не отвлеченно, а применительно к жизни?

— Нет поступка благороднее, чем взять на себя чужую вину, — ответил Петр, не задумываясь.

Воровский снял пенсне и протер его.

— Это как же?

Петр вспомнил Кубань, станицу над рекой, покатые степи, разваленные оврагами, точно ударами сабли. У самого оврага жили два брата. Как в сказке: младший — добрый труженик и отец большой семьи. Старший — конокрад. Старший задумал жениться и по сему случаю угнал табун. Полиция нагрянула, когда молодые были уже в церкви. Полиция не вошла в храм. Она потребовала, чтобы конокрад вышел на паперть. Свадьба не прервалась: вместо старшего брата вышел брат младший. «Я угнал табун», — сказал он и ушел на каторгу. Говорят, вернулся в станицу стариком.

— Вот это и есть благородство, — сказал Петр и взглянул на Воровского, тот улыбался, иронически улыбался.

Они расстались. Нет, этот человек и в самом деле был одет в броню. Непросто было добраться до его сути.

— Погодите, вы сказали. Степняк… Но он был не прост и не однолик, Степняк-Кравчинский, — заметил в следующий раз Воровский, когда они шли спокойным шляхом в Новую Одессу. — Чем он симпатичен вам? Не храбростью ли?

Петр ответил не сразу — ноги мягко погружались в пыль, ботинки стали седыми.

— Храбростью… дерзкой! Не он ли на глазах столицы вогнал кинжал в грудь Мезенцева? Это ли не храбрость?

— Храбрость… — произнес Воровский.

Петр захотел сказать Воровскому что-то такое обидное, что достало бы до сердца, однако не посмел.

— Вы уверены, что тот, кто придёт на место Мезенцева, поведет себя иначе? — мельком взглянул на Петра Воровский.

Петр достал платок и пытался высушить им лицо, которое неожиданно стадо мокрым.

Лето было дождливым и холодным. Воровский работал у железной печи, а когда печь остывала, доставал плед и укрывал нм ноги. В глиняной плошке быстро высыхали чернила. Воровский извлекал из стола химический карандаш и принимался его скоблить. Потом брад с печи чайник, лил воду в плошку. Петр приоткрывал дверь, Воровский улыбался и молча указывал Петру на табурет и раскрытую книгу на столе. Петр садился, брал книгу и, скосив глаза, видел: перо Воровского как будто рушило скалы, оно продвигалось медленно. Фельетон, пока он рождался, почти не вызывал улыбки у Воровского, точно смех, как подземный гром, разразился и отгремел, не вырвавшись наружу.

Той же окраинной улицей, какой они ходили не однажды. Воровский привел Петра в городской дворик с кирпичным домом. В глубине каменного сарая он разбросал ногой ветхие доски (едва ли Петр мог угадать сейчас в этом человеке Фавна) я первым полез в черную прорубь.

— Ящики уложите здесь, — сказал Воровский, поправляя пенсне, когда добрались до дальнего отсека катакомб. — Уложите и заставьте камнями… вот так.

И Петр поймал себя на мысли: «Да Фавн ли это?»

А потом произошел случай с Королевым, и точно взрывом Петра бросило через три моря и опустило на далеких Британских островах. Имел ли этот случай какое-то отношение к спору Петра с Воровским? Разумеется, имел, хотя Воровский не знал ни Королева, ни события, которое заставило Петра покинуть Одессу. Не знал и — так думал Петр — не знает.

12

Все началось с истории весьма обыденной. В городе пошла по рукам книга с описанием жизни румынского первопечатника Иверяну. Петру захотелось ее прочесть. Молодая женщина в железных очках, работавшая библиотекарем на Пушкинской, сказала Петру, что книга есть у одного местного книголюба, и обещала свести с ним. Прошло немало времени, и Петр основательно позабыл о своей просьбе, когда молодая женщина подвела к Петру человека в бархатной блузе с черным бантом. Так одевались в ту пору живописцы или солисты оперы. Но Степан Степанович Королев — так отрекомендовался человек в бархатной блузе — был всего лишь приказчиком в большом рыбном деле. Каждое утро, вернее, на исходе ночи он встречал в порту возвращающихся с уловом рыбаков и закупал рыбу. «Задача нелегкая, — признался Королев, — если учесть, что в порту работаю не я один». Но дело это Королева устраивало — занят он был не больше трех-четырех часов в день, а остальное время мог отдавать книгам и, пожалуй, курам, которыми увлекался немало.

Степан Степанович вызвался показать Петру книги, и они отправились к новому знакомому Белодеда. Дорога шла вдоль кручи, то поднимаясь, то опускаясь, и Королев часто останавливался, чтобы перевести дух — мучила жестокая одышка. Жил Королев в собственном кирпичном доме. Позади дома стоял обитый жестью сарай с курами. Степан Степанович не держал ни плохих книг, ни плохих кур. В библиотеке было много старых книг на древнеславянском — непостижимо, каким чудом они попали сюда. Вооружившись лупой, Королев близоруко склонялся над раскрытой страницей, рассматривая ее, как ладонь, из которой следует извлечь занозу. Хозяин упросил Петра остаться на обед и весьма церемонно представил жену — женщину краснощекую и деятельную. Она была одета в ярко-белое накрахмаленное платье, которое шумело, когда она двигалась по дому.