Динарская бабочка - [59]
— Торопиться некуда, синьор. Я приготовлю счет позже.
— Сожалею, но я бы хотел получить его сейчас.
Maître, судя по всему, удивился. Пошел совещаться со специалистом по винам, терпеливо что-то записывал и через несколько минут вернулся с готовым счетом, составленным в высшей степени педантично.
— Двадцать три тысячи пятьсот лир, — сказал синьор Панталеони, — включая налоги и обслуживание. Optime[200]. Вот двадцать пять тысяч, сдачи не нужно. Кстати…
— Я вас слушаю, командор.
— Повар освобождается от необходимости готовить для меня этот праздничный ужин, разве что вы со всем своим штабом захотите угоститься им сами и выпить за мое здоровье. Вы меня поняли? Я хочу, чтобы на столе не было ничего, кроме ореховых скорлупок, стакана с отваром ромашки и пустой бутылки из-под шампанского. В глазах других посетителей я должен выглядеть человеком, закончившим ужин. Честно говоря, меня, как вы уже, вероятно, догадались, не интересует собственный ужин: мне интересно, что будут есть и пить они. Вам ясно?
— ?
— Из страшного обжоры я со временем превратился в большого гурмана. Но теперь единственное удовольствие для меня — смотреть, как едят другие. Люди, которым известна эта моя слабость, называют меня Созерцателем. Мною движет не любопытство: я моралист эпикуреец. Не имея возможности изучать человека с точки зрения всех его качеств и привычек, я выбрал самую устойчивую и одновременно самую приятную сторону его жизни: еду. То, как едят другие, их выбор, их поведение при исполнении этого повседневного ритуала позволяют мне делать выводы обобщающего характера, добираться до Причин и Следствий. Улавливаете мою мысль?
— ?
— Понимаю ваше недоумение: почему в таком случае я не приглашаю обедать и ужинать большое число людей и не делаю свои умозаключения, сидя дома? Во-первых, это обходилось бы мне гораздо дороже; во-вторых, приглашенный — человек несвободный, он не сам выбирает еду, он связан в движениях и в проявлении чувств. Прибавьте к этому, что все приглашенные оказываются людьми одного сорта, далеко не всегда самого интересного. Я мог бы пойти в официанты или бренчать на гитаре, ходить между столиками в остериях, но это не позволило бы мне соглядатайствовать. Единственный способ для этого — тот, который я выбрал: получить право сидеть за столом, держа в поле зрения минимум дюжину трапез. Если обсасывание косточек какого-нибудь редкого пернатого или пламя спиртовки особенно подействует на мои слюнные железы, я смогу наблюдать за операцией с более близкого расстояния, сделав вид, будто меня вызвали к телефону. В связи с этим, дорогой маэстро и друг, у меня к вам просьба: по моему знаку вы каждый раз посылаете ко мне боя сказать, что междугородняя на проводе, и я тут же встаю, прохожу мимо самого интересного столика и наблюдаю сцену во всех подробностях, медленно направляясь якобы к телефону и обратно. Я отождествляю себя со своими героями во всем вплоть до переедания, до опьянения. Поэтому-то мой врач и предостерегает меня от неумеренности. В определенном возрасте и созерцателю следует заботиться о своем здоровье. А вот уже и первые посетители. Я полагаюсь на вас, дорогой maître, никто не должен ничего заподозрить. Приготовьте мой столик и пришлите за мной, когда мне покажется, что появилось что-то достойное внимания. Будьте готовы «по моему знаку»[201], как Сполетта в «Тоске». Я в ваших руках, дорогой maître.
— Не беспокойтесь, синьор. За мной дело не станет.
ПРИГОВОРЕННЫЙ
В одном из цинковых тазов, предназначенных для трески в рассоле, из воды, налитой на несколько сантиметров, выступал лобстер, или, как он еще называется, десятиногий рак, или омар, воспетый Льюисом Кэрроллом в бессмертной истории Алисы. Окраска его панциря представляла собой нечто среднее между синим цветом акулы и болотно-зеленым; глаза — два блестящих черных шарика на двух столбиках: обе огромные клешни были туго связаны шпагатом. Если кто-нибудь протягивал палец, чтобы потрогать его панцирь, лобстер внимательно следил за траекторией пальца, успевая вовремя поднять клешню с очевидным намереньем отхватить своими кусачками ближайшую фалангу. Однако разжать острые кусачки мешал шпагат, и клешня снова падала в воду. Это было в Триесте, на рыбном рынке на набережной. Небо заволакивали тучи, начинался дождик.
— Через полчаса он уже, надо полагать, будет в кастрюле, — сказал господин в очках, — а пока еще огрызается. Как видим, инстинкт агрессии одинаково неискореним у людей и у животных.
