Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [19]
она произнесла это вслух, словно желая, чтобы он услышал, потом взяла футляр, отнесла на диван и, раскрыв его, вынула скрипку, та показалась ей совсем маленькой, цвета светлой охры, какой-то обескровленной… а все-таки она милая, проронила Вирджиния, пристроив скрипку спереди, у груди, как гитару… ей нравилось держать скрипку так, тесно прижав к телу, но сейчас ей показалось — чего-то не хватает, может быть, Андреевского креста на корпусе инструмента, но ведь он даже не ощущается, так нежно инкрустирован, а вот, значит, все же чувствуется… и тронула одну струну кончиком пальца, телом ощутив вибрацию скрипки… звук едва достиг ее ушей, но они словно оттолкнули его, потом вслушалась в его отзвук в себе, но вместо ностальгии почувствовала какое-то безразличие, холод, совсем непохожий на то холодное пламя, исходящее в тот вечер от Маджини, которое звало ее скорее к овладению звуком, нежели к погружению в него, и так сильно толкнуло ее… по ту сторону… за спиной раздался его голос, он снова повторил то, что уже говорил и что она в этот момент кончиком пальца и памятью уха ощущала и сама — что скрипка совсем неплоха, что он уже слышал ее и оценил по заслугам, нет, действительно хороша, сейчас редко такие делают, и все же, несмотря на это, она несколько однозначна, что ли, какой и должна быть или, скорее, начала становиться со временем, извратившим смысл инструмента, творения Маджини, который извлек свою скрипку из виолончели — этого любовно-женского инструмента — и просто соединил их обе в одной… совсем двусмысленно… так что, естественно, эту ее скрипку нельзя и сравнивать с Маджини, с его способностью к перевоплощению, а в конце концов, разве не это самое главное для скрипки — способность быть всем, везде… после него никто уже не посмел сделать такой инструмент…
и все же она так мила, проронила Вирджиния в последнем усилии сопротивляться, но потом, без тени сомнения, все же призналась себе,
да, он прав, это так, хотя она была такой удобной, просто частью меня самой… если не считать остальной части… большой… только вот — насколько большой?
Вирджиния отразилась в Вирджинии
… и как же мы будем играть вдвоем одно и то же?
Она вдруг представила себе это совсем отчетливо, ощутив всем телом, грудью, животом, как натягиваются, настраиваясь, струны, и хрустальное ля течет по ним, готовое в любой момент отклониться, сдвинуться, подстраиваясь, если вдруг второе, встречное ля потребует идеального унисона… Вирджиния сделала шаг вперед и подняла скрипку к подбородку… начинаю я, буду задавать темп, но он остановил ее — Маджини все еще был в его руках — и протянул его ей, ну разумеется, так и надо, я же не смогу играть на другой… Вирджиния увидела смычок, нацеленный в нее, но этот жест не вызвал подозрения, она чувствовала себя вполне на своем месте перед этим светлоглазым мужчиной, который стоял сейчас перед ней в своем светлом костюме и настолько хорошо понимал ее скрипку, что и сама Вирджиния словно прочувствовала, поняла ее до конца, и сейчас, если бы взяла в руки и поднесла к глазам, то наверняка смогла бы прорвать черную пелену и заглянуть в то неприступное, темное f …я увижу ее душку…
нет, ничто ей не угрожало, наоборот
ей захотелось, чтобы смычок дотянулся до нее, отвел в сторону прядь волос, собранных сзади в хвост, и это желание было таким сильным, что она, переложив смычок в другую руку, со скрипкой, одним движением расстегнула заколку, стягивающую ее волосы в безопасную для игры прическу, словно затем, чтобы подсказать ему… сделай это, именно это… но он перевернул смычок и подал ей колодкой вперед…
… я только сейчас сообразил, что ты ревнуешь… ты права…
потому что, конечно же, он с удовольствием играл бы на Маджини. Разумеется, он бы хотел, он был бы благодарен ей за этот жест доверия, за это особое, тройное слияние… но ведь он здесь, чтобы услышать Чакону именно в ее исполнении, в игре перевоплощений под ее руками… а ты дай мне твою скрипку, я без проблем справлюсь с ней, даже если она и не до конца способна отзываться на мои усилия, а так тебе будет совсем уж скучно, ведь ты уже добралась до душки Маджини…
но ты знаешь, что делать… правда? Нужно быть очень точной, человеку нужно стремиться к абсолютной утонченности, к полному соблюдению точности, звук должен быть буквально «вбит в тон», а это уже судьба, и звук не звучит…
именно там — музыка…
Она уже знала это.
Вирджиния протянула ему свою старую скрипку, смычком вперед, еще, еще ближе, словно хотела прикоснуться к кровавому пятну-мозоли, знаку, инкрустированному на шее каждого скрипача, надавить на это пятно, причинив ему боль… ей показалось, что он улыбнулся, поняв ее мысли… они поменялись скрипками, она взяла в руки Маджини, обняла, прижала к подбородку, шеей почувствовав свое пятно-мозоль — место, где ее плоть особенно тесно сливается со скрипкой, ощутила, как оно набухает, возбужденное этим прикосновением, увидала, как он, словно в зеркале, повторил ее движение, абсолютно такое же, подбородком зажал скрипку самым естественным в мире жестом, означающим его готовное слияние с нею…
Я был примерным студентом, хорошим парнем из благополучной московской семьи. Плыл по течению в надежде на счастливое будущее, пока в один миг все не перевернулось с ног на голову. На пути к счастью мне пришлось отказаться от привычных взглядов и забыть давно вбитые в голову правила. Ведь, как известно, настоящее чувство не может быть загнано в рамки. Но, начав жить не по общепринятым нормам, я понял, как судьба поступает с теми, кто позволил себе стать свободным. Моя история о Москве, о любви, об искусстве и немного обо всех нас.
Сергей Носов – прозаик, драматург, автор шести романов, нескольких книг рассказов и эссе, а также оригинальных работ по психологии памятников; лауреат премии «Национальный бестселлер» (за роман «Фигурные скобки») и финалист «Большой книги» («Франсуаза, или Путь к леднику»). Новая книга «Построение квадрата на шестом уроке» приглашает взглянуть на нашу жизнь с четырех неожиданных сторон и узнать, почему опасно ночевать на комаровской даче Ахматовой, где купался Керенский, что происходит в голове шестиклассника Ромы и зачем автор этой книги залез на Александровскую колонну…
Сергей Иванов – украинский журналист и блогер. Родился в 1976 году в городе Зимогорье Луганской области. Закончил юридический факультет. С 1998-го по 2008 г. работал в прокуратуре. Как пишет сам Сергей, больше всего в жизни он ненавидит государство и идиотов, хотя зарабатывает на жизнь, ежедневно взаимодействуя и с тем, и с другим. Широкую известность получил в период Майдана и во время так называемой «русской весны», в присущем ему стиле описывая в своем блоге события, приведшие к оккупации Донбасса. Летом 2014-го переехал в Киев, где проживает до сих пор. Тексты, которые вошли в этот сборник, были написаны в период с 2011-го по 2014 г.
В городе появляется новое лицо: загадочный белый человек. Пейл Арсин — альбинос. Люди относятся к нему настороженно. Его появление совпадает с убийством девочки. В Приюте уже много лет не происходило ничего подобного, и Пейлу нужно убедить целый город, что цвет волос и кожи не делает человека преступником. Роман «Белый человек» — история о толерантности, отношении к меньшинствам и социальной справедливости. Категорически не рекомендуется впечатлительным читателям и любителям счастливых финалов.
Кто продал искромсанный холст за три миллиона фунтов? Кто использовал мертвых зайцев и живых койотов в качестве материала для своих перформансов? Кто нарушил покой жителей уральского города, устроив у них под окнами новую культурную столицу России? Не знаете? Послушайте, да вы вообще ничего не знаете о современном искусстве! Эта книга даст вам возможность ликвидировать столь досадный пробел. Титанические аферы, шизофренические проекты, картины ада, а также блестящая лекция о том, куда же за сто лет приплыл пароход современности, – в сатирической дьяволиаде, написанной очень серьезным профессором-филологом. А началось все с того, что ясным мартовским утром 2009 года в тихий город Прыжовск прибыл голубоглазый галерист Кондрат Евсеевич Синькин, а за ним потянулись и лучшие силы актуального искусства.
Безымянный герой романа С. Игова «Олени» — в мировой словесности не одинок. Гётевский Вертер; Треплев из «Чайки» Чехова; «великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда… История несовместности иллюзорной мечты и «тысячелетия на дворе» — многолика и бесконечна. Еще одна подобная история, весьма небанально изложенная, — и составляет содержание романа. «Тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности», — говорит его герой.
Две повести Виктора Паскова, составившие эту книгу, — своеобразный диалог автора с самим собой. А два ее героя — два мальчика, умные не по годам, — две «модели», сегодня еще более явные, чем тридцать лет назад. Ребенок таков, каков мир и люди в нем. Фарисейство и ложь, в которых проходит жизнь Александра («Незрелые убийства»), — и открытость и честность, дарованные Виктору («Баллада о Георге Хениге»). Год спустя после опубликования первой повести (1986), в которой были увидены лишь цинизм и скандальность, а на самом деле — горечь и трезвость, — Пасков сам себе (и своим читателям!) ответил «Балладой…», с этим ее почти наивным романтизмом, также не исключившим ни трезвости, ни реалистичности, но осененным честью и благородством.
«Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует!.. Разруха сидит… в головах!» Этот несуществующий эпиграф к роману Владимира Зарева — из повести Булгакова «Собачье сердце». Зарев рассказывает историю двойного фиаско: абсолютно вписавшегося в «новую жизнь» бизнесмена Бояна Тилева и столь же абсолютно не вписавшегося в нее писателя Мартина Сестримского. Их жизни воссозданы с почти документалистской тщательностью, снимающей опасность примитивного морализаторства.
Знаменитый роман Теодоры Димовой по счастливому стечению обстоятельств написан в Болгарии. Хотя, как кажется, мог бы появиться в любой из тех стран мира, которые сегодня принято называть «цивилизованными». Например — в России… Роман Димовой написан с цветаевской неистовостью и бесстрашием — и с цветаевской исповедальностью. С неженской — тоже цветаевской — силой. Впрочем, как знать… Может, как раз — женской. Недаром роман называется «Матери».