Дикие пчелы - [10]

Что значит закрыть на все глаза? Всю жизнь придется закрывать глаза, что ли? Для чего нам тогда эти глаза, если мы будем их закрывать, изменится ли что-нибудь, если мы их закроем? Ведь то, из-за чего мы закрываем глаза, не исчезает, когда мы их открываем, видим это снова, оно угрожающе надвигается на нас, и мы должны снова закрывать глаза…

Можно ли жить, продавая сегодня одну, завтра другую частицу своей сущности, стирая сначала одну, потом другую черту своего лица, до тех пор, пока вообще не сможешь узнать себя и только по записи в паспорте можно будет сказать, что это действительно ты?.. Зачем человеку глаза, если его заставляют закрывать их?.. Не меркнут ли, когда мы закрываем глаза, свет родного дома, нашего детства, лицо матери, не обрекаем ли мы их на забвение, не предаем ли, не отрекаемся ли от них, не исчезаем ли и мы сами? Не перечеркиваем ли все, всю нашу жизнь?..

Все покупается, все продается. А душа? Тот огонек, что теплится в нас, что отражается в наших глазах? Если мы утратим его, что у нас останется, как мы будем жить на этом свете?..

Аллея выходила на набережную. Судя по всему, днем там кипела работа – расширяли пристань, земснаряд углублял дно. На берегу были беспорядочно свалены щебень и другие строительные материалы, над водой были переброшены наскоро сколоченные мостки.

Но Елена не замечала ничего, она шла по прогибающимся скрипучим доскам и думала о своей жизни, о том, что случилось с ней, вопросы возникали один за другим, и нужно было найти ответы…

Она не поняла, что произошло, а вода уже сомкнулась над головой, прижала непосильной тяжестью. Сильное течение понесло ее, ударив несколько раз об опоры мостков. Она погружалась все глубже и глубже, с открытыми глазами… Елена не умела плавать, не научилась, для этого у нее не хватало времени, да было уже и поздно, не имело смысла, она не могла… Вода была теплая, плотная, как известковый раствор, тело мерно колыхалось в нем, и последние капельки воздуха оставляли его…

Течение затащило ее в вырытую земснарядом яму. Елена пыталась что-то вспомнить, что-то очень важное, но не могла, мысли разлетались. Темные воды несли ее, крутили, отдаляя от всех земных тревог. Непомерная тяжесть давила ей на грудь, белесая пелена заволакивала все. Напрягая волю из последних сил, она пыталась что-то вспомнить, что-то крикнуть, будто это могло спасти ее. Но тщетно.

За миг до того, как сознание ее угасло насовсем, какая-то рыбка сверкнула перед ней своей серебряной чешуей, Елена обрадовалась, а потом все исчезло во мраке.

Ранним утром на площадке перед гостиницей водители заводили моторы, актеры занимали места в автобусе, рабочие укладывали на грузовики рельсы для камеры, суетились вокруг генератора. Директор картины носился среди этого хаоса, давал указания, кого-то ругал, и через пятнадцать минут площадка опустела, все уехали. Снова стало тихо.

По асфальтированному пространству, испещренному нарисованными неуверенной детской рукой поездами и буквами, пробежала перепуганная суматохой кошка и заняла свое обычное место под стойкой администратора. На реке загудели компрессоры, послышался монотонный звук, издаваемый земснарядом, с середины реки донесся дребезжащий звук сирены.

Вслед за кошкой перед гостиницей появились югославы, которые вчера вечером перебили в ресторане половину посуды. Грохнув об пол очередной бокал, они тут же с улыбкой доставали деньги и платили. Потом обращали свои взоры на певицу, которая пела по их просьбе, подкрепленной десятилевовыми банкнотами, цыганские песни, хлопали в ладоши, подпевали. Глаза их восторженно сияли, и, выпив по очередному бокалу, они снова швыряли их на пол. Сначала это раздражало окружающих, но югославы были настолько восторженны, обезоруживающе чистосердечны в своей радости, что на них просто невозможно было сердиться.

Югославы потягивались на солнышке. Немного придя в себя после вчерашнего, они уселись в самую грязную машину и уехали.

Потом, как всегда в это время, перед гостиницей появился старый армянин Чохаджан, продававший семечки. Он притащил свою тележку, достал складной стульчик, уселся на солнышке и зажмурился от удовольствия. День начинался.

Сценарист, наблюдавший все это из окна своего номера, решил, что пришло время и ему спуститься вниз. „Наверное, режиссер уже завтракает в большом зале ресторана“, – подумал он.

Одевшись и прихватив с собой темные очки, он спустился вниз.

В большом зеленом зале, в углу, под огромным фикусом, на своем обычном месте сидел режиссер и осторожно стучал ложечкой по вареному яйцу.

– Доброе утро, – сказал сценарист. – Стучишь?

– Что? – не понял режиссер. – А-а… яйцо. Ты знаешь, мне в голову пришла интересная мысль относительно сцены во дворе завода… Кофе будешь пить?

– Разумеется, – ответил режиссер и сел за стол.

Официантка принесла кофе, кувшинчик с молоком, поджаренные ломтики хлеба и масло. Сценарист мазал хлеб маслом и слушал режиссера, который объяснял свою идею относительно сцены во дворе завода.

Из дневного бара донеслись звуки гитары и мужской голос – в песне чувствовалось нетерпение, тревога, слова были иностранные. Играл музыкальный автомат.