Дикая стая - [8]

— Что, без тебя никуда? — головой мотнул он в сторону ограды, где собралась вся дикая стая. Степан молчал, зачем слова, когда все и так ясно. Как и в то давнее утро в Питере, Степан видел спину девушки, разметавшуюся роскошную гриву.

Чего так боялся Степан, то и случилось, видать, чужаку помогал сам дьявол…

Проснулся Никодимыч, башка–а–а… Пока пытался сосредоточиться на чем–то одном, солнце прорвалось сквозь щель в пологе. На закопченном потолке вспыхнула колючая, искристая точка… Никодимыч бездумно уставился на нее, не замечая, что из–под медных прядей за ним следит зеленый глаз. Осторожно встав чурбан, косясь на спящих, охотничьим ножом он отколупнул белый камушек.

Когда–то на прииске в бригаде вольных старателей он не одну сотню тонн гальки и песка пропустил через свой лоток, но жар–птица фарта все время выпархивала из рук, в кулаках оставляя лишь клочья цветного миража…

Махонький камушек, но сколько в нем тараканов (золотинок)!.. Должно быть кварцевая жила, как брюхо кетины икрой, была набита самородками! Но куда волосатик спрятал вынутую из штрека породу? У стены, где висела шкура ларги, во сне скрипел зубами Степан. Точно, шкура прячет вход в выработку! Но осторожен, гад, в горном деле спец (с невольным уважением отметил Никодимыч), наверное, кварц зарывает где–то поблизости, а песчаник валит в реку.

…Степан не разрешил взять ружье, гость не стал перечить: теперь ему не с руки раньше времени цапаться с этим фальшивым каюром.

Степан из ловушки сачком выбрасывал мотки водорослей, кижучей, крабов, вьюнов, гольцов. Никодимыч дубинкой глушил рыбин, складывая в ряд на черной от крови земле, усеянной гривенниками чешуи.

О девке Никодимыч уже не думал, золотое сияние заполонило сознание. А ежели этот хмырь и зимой будет вести проходку? Из кварцевых «карманов» выломанных самородков у него, видать, полно, где–то рядом с пещерой прячет. Пещера — это расширение на выходе жилы, самое богатое золотом место! Но почему именно этому волосатику жила открылась! Кто он такой? Откуда взялся? Его я никогда прежде не видел, хотя все побережье — от Чайбухи до Эвенска, как свои пять пальцев, знаю! Золото ему, собаки его, теперь вот и девка, только увидела, и глаз уже с него не сводит… Должна же быть на свете какая–то справедливость! Долина эта теперь проклятое место, местные ее стороной обходят. А картечи у меня на всех хватит… Черт возьми, меня же с девкой в Чайбухе видели, когда она в лодку садилась! К тому же родне из Магадана непременно телеграммку отбила о скором приезде. Не–ет, это дельце надо потоньше обстряпать… Судьба, наконец, подарила мне единственный шанс, и я уже его не упущу! Жить осталось от силы пару десяток лет, и растрачу я их с толком, наслаждаясь каждым днем, каждой ночью! Рыжих, белокожих сучек буду пачками покупать…

Ненависть к красоте, которая ему недоступна, вдруг желчью подступила к горлу. Злоба усилена еще тем, что красотою он может овладеть лишь обманом, или же за деньги, да и то на короткое время…

…В майке и шортах, босоножках на босу ногу, Евдокия быстро приготовила обед. Уха из вкуснейших хрящевинных лососевых голов, тушеные подберезовики с жирными кижучевыми брюшками, брусничное варенье к чаю.

От спирта и вкусной еды у Никодимыча поднялось настроение. Поковырявшись ногтем в зубах, сыто рыгнув, он спросил:

— Евдокия, почему в свой поселок не едешь учительствовать?

Рыжеволосая саркастически усмехнулась: «Каков козел вонючий, даже тон выбрал этакого простецкого мужичка!» Для пущей важности кинув несколько фраз на английском, она ответила:

— Что мне в этой дыре делать, да и кого учить, не тебя ли?

От звука чужой речи Никодимыч невольно, уважительно подобрался, в нем еще шибче засвербела жажда — во что бы то ни стало застолбить этот участок земли.

— С приливом, значит, отчалим, а то собаки нас тут порвут. — И услышал то, чего так боялся услышать…

— Я тут на недельку–другую задержусь, хозяин меня потом в поселок проводит. Место здесь курортное, но главное — людей нет, я так устала от них! — Насмешливая зелень глаз обожгла насупившегося Степана.

— А почему тебе все же не поехать! — не отрывая глаз от миски, недовольно пробурчал он.

— Неужто я не имею прав, земля ведь государственная! — удивилась девушка.

— Ничейной земли скоро не будет, — подал голос Никодимыч, осмысливая неожиданный кульбит пассажирки, — кто пошустрее, самое лучшее застолбит. В сортир (я извиняюсь) будешь бегать, ни шага влево, ни шага вправо, по узкой тропке, а кругом частная собственность. Может, Евдокия ты мне записочку черкнешь (вдруг пришло ему на ум), чтоб в поселке не беспокоились, телеграммку из города, небось, отбила…

Насмешливо усмехаясь, девушка из черной лакированной сумочки с благородным желтым исподом, где есть все, что нужно каждой женщине, следящей за своей внешностью, достала золоченую ручку и записную книжечку в изящном переплете. Написав несколько строчек, вырвала листок: «В одном хорошем месте задержусь на неделю, а, может, и дольше. Евдокия». В самом деле, куда ей торопиться, на похороны матери все равно не успела.

Записочка теперь всему подвела черту. Никодимыч еле сдерживал радость. С писулькой этой он торопиться не будет, а ежели схватятся, придут к нему (это может случиться через месяц, а, может, через года), в пистончике брюк он разыщет, якобы забытую, записочку… Телеграмму из Чайбухи она отбить не могла, когда прилетела из Магадана, телеграф не работал — выходные.