Дикая кровь - [48]

— Трех казаков, — переглянулись и тяжело вздохнули старые князцы, которые одобряли мудрую речь рассудительного Иженея.

— Корни дерева проникают в землю, гнев проник глубоко в сердце народа. Кровь кипит обидой и мщением, и мы накажем Алтын-хана за его разорительные набеги, но теперь степь должна покориться, — неуверенно проговорил Табун, помолчал немного и уже резко добавил: — Нужно было уходить к джунгарам!

Ишей заметно окреп после долгой и тяжелой болезни, посвежел и приосанился, голос его приобрел былую твердость, а взгляд — зоркость и проницательность. Почмокивая блеклыми губами, он терпеливо слушал князцов, не перебивая их ни словом, ни жестом, вплоть до упрека, брошенного несдержанным Табуном и предназначенного в первую очередь ему, Ишею. Ведь это начальный князь киргизов воспротивился уходу орды за Саяны, в Джунгарию.

— Мщение — плохой советчик, страх — тоже, — не посмотрев в сторону Табуна, сухо произнес Ишей. — И нечего точить язык попусту, вспоминая о джунгарах. Говори ты, Бехтен.

Грузный, как медведь, Бехтен удивленно вздрогнул, вскинул большеухую голову — приказ Ишея явно застал его врасплох. Бехтен только что собирался думать, а ему, оказывается, уже нужно что-то говорить. Промолчать было нельзя — Бехтена сурово осудят за это князцы всей степи, над ним станут посмеиваться, носа тогда не высунешь из юрты.

— Алтын-хан приглашает — надо ехать, — близоруко щуря узкие глаза, сказал он и сделал короткое движение к выходу.

— Говори ты, Талай, — Ишей чуть повернулся к алтырскому князцу.

— Мы все стали вошью за твоим воротом, князь Ишей, и как скажешь ты, так и сделаем. Но если бы я был на твоем месте, то покорился бы Алтын-хану, — произнес Талай тихо, словно боясь, что его услышат снаружи.

В юрте установилась гнетущая, неловкая тишина. Князцы, затаив дыхание, нетерпеливо ждали последнего Ишеева слова, а он, вдруг окаменев мясистым лицом, с сожалением и досадой размышлял о судьбах доверенных ему родов. Много лет тайно мечтал Ишей о сильном киргизском государстве с постоянной хорошо обученной армией, которая могла бы противостоять русским и монголам. Однако для этого нужно было сосредоточить всю власть в Алтысарах, на что князцы других улусов не согласились бы. Неразумные, они забывают, что дружные сороки одолеют и верблюда. Вся беда в раздробленности народа, и тот же Талай ни за что не даст своих алтырцев и сагайцев в объединенное войско, если не увидит от похода близкой выгоды для себя.

Вот и теперь стремятся идти на поклон к Алтын-хану князцы, чьи улусы он уже громит и чьи будет громить завтра. А вот Ишей опросит князцов, кочующих на русском порубежье, вдали от Алтын-хана, что скажут они в эту нелегкую минуту.

— Говори ты, Изерчей.

Юркий, круглолицый и жидковолосый князец Изерчей, чье летнее стойбище у голубоокой речки Сереж на тополиной равнине, богатой травами и никогда не знающей засухи, оправил редкую с проседью бороденку и протянул убежденно:

— Идти под защиту русских.

Изерчей не согласился со своей матерью Абакай. Ему хочется жить мирно на прекрасной земле предков.

— Ты, Сенчикей.

— Зачем кочевать к Алтын-хану?

Ишей и не рассчитывал на иные ответы. Но как он может связать то, что не вяжется? Как не дать разгореться давно тлеющему огоньку споров? Кому он должен сейчас высказать предпочтение? Кто из князцов прав? Однако Ишей не мог не считаться и с настроениями своих воинов, воины были против Алтын-хана, но понимали, что даже с помощью русских вряд ли победят монголов в открытой степи. Прольются потоки крови, и Киргизская земля замрет и опустеет. И сказал Ишей, повелительно подняв руку:

— Мы покидаем степь, уходим в тайгу, где устроим засеки. Алтын-хан потеряет нас, как охотник теряет вдруг ускользнувшую дичь, и вернется ни с чем за Саянский камень.

Но в лагере Ишея была еще одна, и довольно существенная сила, которую он сейчас не учитывал и вообще с которой всерьез не считался: молодые князцы, они в большинстве своем были за неотложный уход в подданство к Алтын-хану, чтобы затем вместе с ним грянуть истребительной войной против русских. Они, стиснув зубы, промолчали на совете, да их никто ни о чем и не спрашивал, а теперь, когда начальный князь сказал свое окончательное слово, Иренек, самый несдержанный из них, вскочил и запальчиво возразил снисходительно поглядевшему на него отцу:

— Как бы ни был мудр человек, он не предугадает истинных намерений Кудая. Ты, владеющий всей землей киргизов, не станешь ли сожалеть о том, что не послушался Алтын-хана.

Ах, эта упрямая молодежь, от нее только и жди спесивого неразумия и неповиновения! А может, Иренек и стоящие за ним князцы уже тайно снеслись с Алтын-ханом и за дряхлеющей, костлявой, как у старого орла, спиной начального князя уже созрела измена? Но они слепы, словно щенята, и глупы, если верят старому хорьку Гомбо Эрдени, присвоившему себе громкий титул Золотого царя. Их нужно остановить, встряхнуть, образумить, пока еще не поздно, потому что одна глупость влечет за собой другую, и чем это кончится, знает лишь один великий повелитель добрых духов. А больше никто!

— Ты хотел сказать, мой достойный сын, что властелины не всегда бывают правыми. Но кто им судья? И, поверь мне, они бы делали больше ошибок, если бы поступали по советам тех, кого еще не посетила мудрость, — устало произнес Ишей, закрывая выцветшие умные глаза. — Я не держу тебя, Иренек, ты можешь сейчас же ехать со своими верными друзьями к сварливому Алтын-хану, он с нетерпением ожидает вас.