Дикая кровь - [49]

— Зачем я должен ехать в леса? Моя земля — степь!

— Повторяю: ты волен отправиться к монголам.

— Не сердись, повелевающий всем народом, но я принимаю твой воистину добрый совет! — выкрикнул Иренек, выскакивая из юрты.

Старые князцы неодобрительно покачали головами. Ишей ничем не выдал кольнувшего в сердце гнева.

Было решено кочевать в тайгу в тот же день. Но не успели князцы взлететь на оседланных, нетерпеливо бьющих копытами коней и разъехаться по своим улусам, как киргизские дозоры встретили в логу у озера Тус и проводили к Ишею известного монгольского зайсана Дага-батора с девятью обвешанными оружием конными цириками[5]. Зайсан был в яркой парадной одежде: в голубом с золотыми блестками чапане, надетом поверх собольей шубы, в остроконечной шапке с бархатным малиновым верхом.

После взаимных приветствий разгоряченный бешеной скачкой Дага-батор удовлетворенно сказал Ишею и присутствующим в юрте князцам, что могущественный повелитель монголов великий Алтын-хан, да продлятся его славные годы, помирился со своим дорогим племянником Мерген-тайшою и милостиво приглашает киргизов от своего имени и от имени своего доблестного сына Лопсана на большой праздник, а праздник тот будет в походной ставке хана — в широком междуречье Ербы и Теси.

— Тебе представляется подходящий случай проведать грозного и солнцеподобного повелителя многих земель и народов, — сказал Ишей Иренеку так, чтобы эти слова услышали и монголы, и молодые киргизские князья.

Назавтра, едва рассвело, зайсан Дага-батор с цириками и тридцатью киргизскими князцами ускакал в ханский лагерь. А Ишей, выждав, когда всадники скроются за снежными холмами, приказал спешно разбирать юрты и гнать стада в сторону Енисея. Ишей не мог позволить лукавому Гомбо Эрдени перехитрить начального князя киргизов, сына великого Номчи.

13

Нет дождя без туч, нет качинца без коня. Когда Маганах проснулся и узнал, что монголы угнали Чигрена, пастух грудью ударился о землю и застонал, будто раненый лось. И видели люди улуса, как в отчаянии бился Маганах головою об острые камни, и снег в том месте был мокрым и алым от крови.

Мать старалась поднять сына, ухватив его за вытертый воротник козлиной шубы. Но Маганах падал снова и снова, и распухшие его губы не в силах были сдержать страшного вопля.

Два долгих дня и две тревожные ночи Маганах провалялся на собачьих шкурах, сипло и прерывисто дыша и ни с кем не разговаривая, провалялся без воды и пищи. Когда ему подносили молоко или воду, когда подавали кусок вареного мяса, Маганах свирепо поводил затекшими чернотой, запавшими глазами и рывком отворачивался. Куда только и девалось его доброе к матери и сестренкам, его мягкое, нежное сердце?

Маганах хотел умереть. Зачем ему жизнь, когда он опять не человек, у него нет своего коня, нет быстрого, как ураган, Чигрена. Но духи не слушались Маганаха, они не забирали его к себе, и на третий день несчастный пастух задумал найти Чигрена во что бы то ни стало. Найти и выкрасть.

Маганах решительно отбросил обледенелый полог юрты, во вспухшее лицо ему ударила метель. Но прежде чем пуститься в дальний путь, пастух по ходу солнца трижды обежал вокруг засыпанного снегом жилья, чтобы поиск коня был удачным. Потом, пошатываясь, снова вошел в юрту и, ни с кем не говоря и никого не замечая, привесил к поясу тугой отцовский лук и колчан со стрелами, взял волосяной, поющий на ветру аркан, сунул за пазуху жгут вяленой баранины и, провожаемый жалостливыми взглядами людей, покинул улус.

Он шел торопливо, словно боясь опоздать к чему-то, но не на юг, куда монголы отогнали его Чигрена, он шел в противоположную сторону, к Красному Яру. Нет, не к казакам красноярским шел пастух — он стремился к истокам Большого Кемчуга, к родовой горе Мунгатова улуса. Сюда в начале лета, едва на березах взрывались почки, ежегодно ходили молиться качинские роды. Они просили гору дать им большое прибавление в скоте и щедро угощали аракой. Это была гора-отец, дававшая плодородие не только лошадям и овцам, но и людям.

Под низким зимним солнцем вокруг стлалась белая степь, лишь глубокие распадки да овраги тускло отсвечивали голубым, они казались заплатами на старой, дырявой кошме. Степь, неведомо от кого, там и сям караулили угрюмые могильные камни, прикрытые пушистыми снежными малахаями.

Маганах не выбирал удобного пути, а шагал прямиком по холмам и распадкам. Он встречал на неоглядной снежной целине затейливое узорочье следов разных зверей и зверушек и угадывал, что происходило здесь до него. Вот, тычась острым носом в сугроб, бегал горностай. Вот размашисто уходил от лисы в караганник пугливый заяц. А на самом гребне бугра совсем недавно крошил сугробы небольшой табунок диких коз.

К исходу второго дня пути набрел на отчетливый глубокий след лошади, даже нескольких лошадей. След уходил куда-то в степь, но Маганах пошел навстречу ему, в лесистые горы. Минули ночь и день и еще ночь, и зоркому взгляду пастуха наконец открылась отец-гора в густой щетине припорошенных метелью темных елей. Синий снег в долине был местами выше колен и таким вязким, что хватался за кожаные сапоги. Маганах все чаще останавливался, чтобы перевести дух.