Дикая кровь - [46]

— А ты как попал? — спросил он Куземку.

— Принесло ветром.

Они пластались на круто сбегавшей вниз, к болотцу, деляне рядом с братьями Потылицыными, которые успевали и сосны валить, и озорничать — шутя работали: с утра до вечера ржали без передыха, бор звенел от молодецкого их смеха, а ошалелые бурундуки и белки во все стороны задавали стрекача. Младший брат протер у голиц напалки — над ним потешаться стали. А он парень с норовом, бросил голицы на пень и потюкал топором на кусочки.

В другой раз от настырных братьев досталось среднему, Ульянке. Его окрутили да курчавой бородой — в расклиненный кругляк, а потом клин тот убрали, и покатил Ульянко домой, на смолистом бревне лежа. Уж и повизжал, поматерился — за версту было слышно. А братья во всю мочь драли песняка, нисколько не внимая Ульянкину матерну крику.

В сыпучем снегу по колени медведем-шатуном рыскал от деляны к деляне Родион Кольцов. Куземко и Артюшко сели обедать на лапнике, разложили на засаленной тряпице хлеб и солонину, и кто-то, играючи, так тряхнул ветку над ними, что казаков с ног до головы обдало снежной осыпью. Вскочили они, размахивая кулаками, — осерчали. А Родион стоит под сосенкой как ни в чем не бывало:

— Пугливы.

Уговорил Куземку потягаться, кто подюжее. Отошли от костра на укатанный до блеска зимник, ухватились друг за друга и давай кружиться, ровно девки в хороводе. Родион попробовал раз и другой подсечь Куземку ловкой подножкой, да сам еле устоял, хотел оторвать от земли — не вышло. Рассердился Родион не на шутку, засопел, а Куземке что? Перевел дух Куземко и усмехнулся.

— Давай-кось сызнова… сызнова…

Атаман упрел, отпустил казака, сплюнул в сторону. Вот и матер, в самую силу вошел, а одолеть удальца не смог: дрожь у атамана во всем теле, ухватист и дюже плечист Куземко.

Так ни с чем и подался атаман дальше. А вслед ему булыгами полетели Артюшкины, обидные для Родиона, слова:

— Пасмурен чтой-то атаман!

Возвращаясь в город, в один из дней отклонились далеко в сторону, приняв чужой след за свой. Снег повалил густыми хлопьями, напрочь ослепил казаков и коней — ехали на двух розвальнях, и Куземко с Артюшкой угодили в глубокий овраг, раскатились и опрокинулись в колючий шиповник, выбрались кое-как. Затем еще долго кружили по заснеженной степи, пока с подветренной стороны не наткнулись на юрту, приняв ее сначала за стожок сена. Артюшкин конь, что шел первым, оледенелой мордой уткнулся в припорошенный снегом войлок и остановился.

— Чудо! Куда-то приехали! — крикнул в буран Артюшко. — Угодили в улус.

Подошел Куземко, высунулся головой из воротника тулупа и удивился глубокой тишине в степи. Не поверил Артюшке, снял задубевшие на морозе рукавицы, ткнул пальцем в податливый войлок. И, как бы в ответ ему, где-то внизу тонко тявкнула собачонка, а минуту спустя чья-то сильная рука схватила Куземку за рукав тулупа и потянула к себе. Куземко сделал несколько неверных шагов, едва не упал, и вдруг оказался в юрте.

Юрта была просторной, богатой. На ее стенах, прикрывая решетку, висели тонкие бухарские ковры, а на коврах — монгольские и бухарские кривые ножи, колчан с луком, сабля. Напротив двери, укрытая от чужих глаз занавеской, стояла кровать. Когда Куземко шагнул в юрту, он заметил, что камковая пестрая занавеска чуть колыхнулась.

— Где кочуешь? Какой кости будешь? — хозяин повернулся к Куземке, и они удивленно отскочили друг от друга. Хозяином юрты оказался одноглазый качинец Курта. Он отпрянул к коврам, готовый схватиться за оружие и драться. Но Куземко сказал ему мягко, миролюбиво:

— Конь о четырех ногах и то спотыкается. Разве мне было известно, что ты купил девку?

Курта сверлил Куземку пронзительным глазом, а глаз при красноватом, приплясывающем свете костра казался еще страшнее и зловещее. Курта не верил мирным словом незваного гостя, не верил он и душевной улыбке, озарившей лицо русского. Зачем казак ехал к Курте в непроглядную снежную круговерть? Уж не затем, чтобы покаяться в той схватке, когда он разбоем отобрал у Курты Санкай.

Обласканный теплом, ничего не подозревавший Артюшко бойко затараторил, сбрасывая с себя заиндевелый тяжелый тулуп, отдирая с усов и бороды ледяные сосульки и устраиваясь на кожаных подушках поближе к очагу. Потеряться в степи в свирепый буран нехитро, найдут потом в сугробе замерзших, что колоды, и похоронят. А теперь уж опасаться нечего — ложись у очага и спи сколько влезет, а стихнет непогодь и в город захочется — хозяин проводит, ему только скажи.

Курта по-прежнему не сводил хмурого взгляда с Куземки. На Куземку же вдруг напал смех, казак еле держался, чтобы не расхохотаться во всю мочь. Отвернувшись от Курты, он снял кушак, принялся стряхивать снег с тулупа, с треуха.

— Давай грейся у огня, бачка, — веселея, сказал Курта.

И все-таки хозяин юрты был настороже. От этого посещения он не ждал для себя ничего доброго. Курта боялся, что казак опять отнимет у него и увезет Санкай. Араку и жирную баранину Курта подавал на оловянном блюде сам, и был он неожиданно для Куземки приветлив и разговорчив.

Арака скоро согрела казаков, они раскраснелись, нехотя поднялись с подушек, засобирались в дорогу. Куземко из-под бровей украдкой поглядывал на камковую занавеску, уверенный, что за нею, на кровати, сидит Санкай, что ей сейчас хочется встречи с ним, с Куземкой. Но Курта не покажет ее гостям, он строг и непреклонен в обращении с ней, и занавеска больше не шелохнется.