Дикая кровь - [44]

Степанко легонько толкнул под локоть Ивашку. Тот сразу же все понял и вышел из юрты за Атаяхом.

Морозец ослаб и совсем пошел на избыв. Подтаявший снег поплыл, стал у юрт совсем жидким, словно сметана.

Ивашко с тоской посмотрел на юг и увидел в отдалении конный киргизский дозор. Воины съехались на пологом кургане, с которого им хорошо была видна степь. Один из всадников показывал рукой в сторону Июсов.

Июсы неудержимо звали к себе Ивашку. Он совсем не знал их. Если и видел, то ребенком — не осталось даже отрывочных смутных воспоминаний. Но там он родился, там была извечная земля киргизов, память о ней жила в дикой крови Ивашки. И ни во сне, ни наяву, а в каком-то призрачном зыбком тумане, где причудливо перемешивались быль и сказка, грезились ему бесконечные караванные тропы со змейками верблюдов, будто бредущих из страшного Чингизова века, алые от крови реки и грохот конских копыт, потрясающий безлюдные ущелья.

Что сделает он для своего народа? Поймут ли его киргизы, ведь он хочет им добра, хочет мира этой терзаемой войнами земле. С этим он и приехал сюда.

Из соседней юрты косолапо вышел старик Торгай. Разогнув перекошенную спину, посмотрел в ту же сторону, что и Ивашко, но не понял путаных Ивашкиных мыслей, сказал о своем:

— Мать рек, по-киргизски Енесу, ждала из тайги своего сына Чулыма. Ждала и не дождалась, потому что он потерялся и долго блудил, неразумный, по таежным долинам. Мать пошла искать его на восход солнца, а он, не встретив ее, побежал на заход, где и пристал приемышем к большой реке Оби.

Действительно, в этом месте Чулым близко подходит к Енисею. Если на одной реке поймать рыбу, то рыба не успеет уснуть, пока ее везут до другой реки. И не так ли, как Енисей и Чулым, текут рядом судьбы русских и киргизов?

Пока Мунгат щедро угощал гостей, возле его белой юрты им поставили обыкновенную, черную, юрту. Казаки вечером перенесли сюда все свое имущество, здесь, стреляя искрами, уже потрескивал костер, было тепло. На полу сразу за очагом лежала бурая кошма, горько пахнувшая овцами и полынью.

Якунко насыпал в посконные торбы овса, отнес коням. Затем разбросил Степанке и Ивашке овчинные тулупы сразу за очагом, сам лег на потник поперек входа, так как Якунко должен не спать ночью — сторожить казаков и коней. Хызанче, искупая свою вину перед Якункой, спроворила ему лебединого пуха подушку. Но он, верный полной разных превратностей суровой походной жизни ясачного сборщика, положил себе под голову седло, а подушку отдал Степанке, привыкшему к домашней мягкой постели.

Ивашко, не расстегнув своего суконного кафтана и не распоясавшись, мешком свалился на тулуп и захрапел. А Степанке не поспалось — ворочался, натужно кряхтел до полуночи. Боярского сына одолевали нерадостные думы о неудачном посольстве, а еще не давала ему уснуть тоскливая и бесконечная степная песня, что обрывками доносилась откуда-то снаружи. Песню пели по очереди: сначала грустно и мечтательно мужчина, потом женщина. У женщины был тонкий, совсем детский голосок, который казался временами легким посвистом ветра в дымнике или тихим плачем запоздалой озерной чайки.

Когда Степанко, кряхтя и ворочаясь, порядком намучился и тоже уснул, Якунко тихо поднялся и вышел из юрты. Ночь была чистой и необыкновенно светлой от полной луны и от крупных шаловливых звезд, что резвыми табунками разбежались по всему небу.

В низкорослых неподвижных кустах переливчато шумела неуемная певунья Тумна. Горбатясь, дремали привязанные к растянутым арканам казачьи кони. Якунко хотел подойти к коновязи, да навстречу ему откуда ни возьмись темным клубком выкатилась злая собачья свора. Делать было нечего — не задоря собак, Якунко тут же отступил и нырнул в юрту.

— Не спишь? — пробормотал Степанко.

— Не смею, — так же негромко ответил Якунко, мостясь спиной к догорающему, шипящему головнями костру.

Круто клонило в сон, и чтобы случаем не уснуть, казак с добрым сердцем вспоминал опять покинутый город и кормилицу-пашню свою на Енисее, пашня его в Цветущем логу, на правом, гористом, берегу реки. А лог тот под гривастым хребтом, что от устья реки Базаихи на несколько верст идет на восток. А хребет весь в кудрявых березняках да в молодом колючем ельнике, и грибов там разных видимо-невидимо: только раздвинешь травку или трухлявую листву — и ахнешь. Сидит себе груздь желтый да с бахромою и так вкусно попахивает, что сырым съесть его хочется.

В конце июля в пахучей лесной духоте поспевает малина. В Цветущем логу красно от нее, а в малиннике жарко — дышать нечем. Берешь спелую, мягкую ягоду горстями да горстями, и никак не убывает она — столько ее там. И гудят, снуют в малиннике пчелы.

Или уж вконец размечтался Якунко, или все-таки ненароком вздремнул, но не понял, когда и как оказалась с ним рядом чужая женка. Прильнула к нему и тяжело дышит. Ужаснулся тому казак, не сатана ли его смущает, люди рассказывали про всякое. Палача Гридю нечистая сила в такой великий грех ввела, что и сказать срамотно: среди бела дня у острожных ворот верею обнимал и делал с нею то, что делают казаки с блудными женками. Якунко уже готов был размашистым крестом осенить призрачное видение, чтоб оно рассыпалось в прах и исчезло, да от женки бараньим салом и трубкой пахнуло. И шепнула она узывчиво: