Дикая кровь - [42]

— Каки таки соболя? — сразу осел Степанко. — Не впутывай меня, атаман, в твои заботы воровские.

— Пошто воровские? — Родион весь подобрался и страшно заводил сдвинутыми крылатыми бровями. — То воевода ворует, Васька Еремеев тож. Слыхал, небось, как они подгородным мирным аринцам и качинцам табачные корешки за соболей и бобров сбывают? А то ли еще было при воеводе любезном Олферии Баскакове? Не для воровского ли умыслу и посадил он Ваську подьячим в съезжую? Али того не помнишь?

— Память отшибло, атаман.

Родион встал и, грузно переваливаясь с ноги на ногу, пошел к двери, но на пороге повернулся, смял в кулаке свою широкую кучерявую бороду:

— Я тебя, Степанко, не опасаюсь, как не един раз на бою бились и бражничали вместе. Но ты берегись, коли что!

— Садись-ко, Родион, — приподнявшись над столом, показал на скамью хозяин. — Зачем мы недостойно поносим друг друга? Про соболей у нас никакого разговору не было, али не так?

— Известно, — атаман зябко подернул могучими плечами и потянулся к столу, к налитой Степанкиной чарке.

Гость ушел в мглистое предрассветье. Степанко, тяжелый от выпитого, проводил Родиона до ворот, постоял, пока на сонной улице не затихли тяжелые атамановы шаги. Было морозно, с низовий Енисея тянул хиус — пробирающий до костей ледяной ветер.

Степанко мимоходом набрал в поленнице у амбара беремя пахучих лиственничных дров, занес в выстуженную за ночь избу, собираясь затопить печь. Полез за лучинами — Феклуши все не было. Но Степанко более не сердился на нее. Он сейчас о ней вовсе не думал. Одна неотвязная мысль мучила сына боярского: где ему взять подходящего товара, чтоб поменять у киргизов на добрых соболей? Не догадался он закупить на торгу чего-нибудь ходового прежде. Правда, забористый листовой табак у него был, целые связки висели у трубы на чердаке, а еще можно прихватить цветного женкиного бисера, что в прошлом году Степанко купил в Енисейске. Эх ты, недоумок, будто впервой к киргизам едешь! Нужно только дело вести хитро и тайно, чтоб никто того не приметил. Так ведь торгует сам воевода, так торгуют атаманы, да и посылаемые в улусы сборщики ясака.

В ночь на святого Димитрия крупными хлопьями пошел снег. Казаки в пути отдыхали по-таежному: на вчерашнем кострище, укрывшись тяжелыми овчинными тулупами. Утром поднялись, а кругом, сколько охватит глаз, бело и гладко. И радостно от искрящейся праздничной белизны. Кони, и те за ночь заметно посвежели и прихорошились: снег на челках, на хвостах разноцветными звездочками поблескивает.

Продрал сонные глаза Якунко, огляделся и хмыкнул:

— Во диво!

— Вчера тащило дым волоком, и облака шли супротив ветра, — роясь в походном мешке, сказал Степанко. — Всю ночь кости ломало.

Казаки наскоро позавтракали всухомятку хлебом с салом и тронулись далее. Ехали не спеша в один след: впереди был Якунко, много раз побывавший в Киргизской степи, за ним качался в седле Ивашко, а Степанко на своем крупном коне замыкал цепочку. Иногда порядок менялся — давали отдышаться Якункину коню, который с трудом пробивал тропку, взрывая копытами глубокий снег.

Живой души не встретили и до Балыхтаг, и потом — до тихой степной речки Тумны. Лишь в полдень наткнулись на спрятавшееся в прибрежных тальниках небольшое стойбище качинцев. Это был Мунгатов улус, в паническом страхе перед монголами он спешно перекочевал сюда с озера Билекуль.

У окруженной собаками большой юрты старейшины рода казаки остановились. Их встретила хлопотливая Хызанче, она была в крытой бархатом шубе и рысьей шапке. Увидев среди приезжих хорошо знакомого ей Якунку, удивилась и обрадовалась ему, кликнула игравших с жеребятами парнишек, которые проворно приняли у приезжих коней и отвели к коновязи.

Хызанче, открывая сшитый из овчин полог юрты, широким жестом пригласила казаков к Мунгату. В том же богато убранном жилье на мягких узорных кошмах и высоких кожаных подушках, подобрав под себя ноги, сидели хозяин улуса и недавний гость Красного Яра князец Атаях. Они нисколько не удивились приходу русских. Казакам показалось даже, что их здесь поджидали.

Степанко степенно снял с себя длиннополую шубу и шапку и, ни слова не говоря, потянул озябшие руки к прыгавшим в очаге синим язычкам костра. То же самое сделал Якунко. Лишь Ивашко как вошел, так и остался настороженно стоять у порога, разглядывая пеструю внутренность богатой юрты.

— Ладно ли ехалось? — степенно спросил Мунгат и сам же ответил: — Ничего доехали, однако.

Острым носком сапога Атаях подвинул в костер тлевшую в стороне седую головешку и с ухмылкой сказал, обращаясь к Степанке:

— Когда Белый царь сердится на киргизов, он говорит, что у него много воинов. Почему же воинов становится мало, когда нужно защитить киргизов?

Нет, он не так уж простодушен, этот молодой езерский князец. Обида, которую только что свез он с Красного Яра, точно сорванная болячка на теле, напоминала ему о себе. Знал бы сущую правду князец, сколько в городе хорошо вооруженных служилых людей, не судил бы русских так строго. Но об этом сейчас даже заикаться нельзя. И Степанко сдержанно сказал Атаяху совсем иное:

— Людишек у нас довольно, да гоже ли государю воевать своих холопов? Алтын-хан клятву давал нашему батюшке-царю на верность, тому и быть.