Дикая кровь - [41]

Феклуша, чего уж Бога гневить, дорожит мужем, заботливо обихаживает его, ладно ведет большое хозяйство. Если ж когда ненароком забалуется с Куземкой, так какой в том грех! Сам-то Степанко слаб для гладкой такой маралухи, немощен, много ли с него возьмешь! Пусть милуются себе на здоровье, пусть, все Феклуша будет как-нито подобрее к мужу.

За столом Степанко дал работнику обстоятельный наказ, чем заниматься. Как только снег падет, по первопутку сено вывезти с покоса, что на Каче-реке, а уж потом посылать новокрещена под Афонтову гору за дровами, лучше после ледостава, когда лед подрастет и окрепнет, чтоб ехать нижней дорогой, по Енисею. На Покрова ветер дул с восхода — зиме быть холодной, с Матрены зимней коровы начнут телиться, проведывайте пригоны по ночам, чтоб какой не замерз теленок.

— Пуще всего стерегитесь воинского киргизского прихода. Ежли что, так скот не спасешь — шубы хватайте, и чаши серебряны, и мягкую рухлядь. Да в острожек скорее, чтобы душу свою оберечь, — наставительно говорил Степанко.

— Уж как водится, — разрезая румяный пирог на крупные, в ладошку, куски, охотно соглашалась Феклуша, но думала она совсем не о вражьих набегах.

Приметил то Степанко, строго оборвал нить своей речи на полуслове, плюнул и, отойдя от кровати, принялся сердито разуваться. Феклуша опрометью бросилась помогать, ухватилась за сапог, потянула да так с сапогом и отлетела к другой стене. Степанко проворчал:

— Расторопна гораздо, — и наблюдавшему за ними Куземке: — Ступай с богом, парень.

Работник тряхнул пшеничными кудрями и послушно ушел, Феклуша мигом погасила все свечи, лампадку и полезла себе на печь. И ничего больше не слышал Степанко: ему всегда крепко спалось в канун походов и долгих поездок. Как, мол, уж там придется — неизвестно, а тут спи себе всласть, пока спится.

Но недаром же Степанко природный казак. Сны видел, а кругом все как есть чуял. Завозились, загремели по двору цепью разъяренные псы, и Степанко — мигом в сени, к волоковому окошку. А осенняя ночь темна, хоть глаз коли. Кого это лешак принес в бедовую глухую пору?

Вернулся в горницу, вздул огонь и зажег свечку. Пошарился под кроватью, отыскивая опорки, нашел, обулся и, кое-как натянув на плечи нагольную шубу, пошел открывать.

Поздним гостем оказался сам Родион Кольцов. Изрядно выпивший — много пьянее Степанки, — он икал с прикриком и теснил хозяина в сенях, норовил прямо в горницу. Видно, бражничал где-то, да уж все было выпито, вот и завернул атаман к Степанке, будто ненароком.

Если говорить по правде, то сын боярский нисколько не огорчился, что Родион заполночь поднял его с теплой постели. Гость он знатен, да и кому заказано лишнюю чарку хватить перед дорогой. А водка и закуска на столе с вечера — ничего еще не успела прибрать Феклуша.

Степанко нарочно что есть силы грохнул тяжелою дверью горницы: пусть с перепуга вскочит женка да ладом поухаживает за мужиками, угостит, как водится, — ей никуда не ехать завтра, днем, поди, отоспится. По той же причине Степанко раз за разом кашлянул погромче. Но Феклуша словно онемела — не шла к гостю и даже не отзывалась совсем.

Тогда Степанко, нащупав ногой припечек, прытко взлез на печь, чтобы растормошить женку. Пошарил, пошарил, а ее там и в помине не было. Ведь вот же, гладкая кобыла ногайская, не дождалась, когда мужик со двора съедет. Да что уж с нее взять, коли молода и заносчива, не стерпит и малой обиды.

— Ставь водку, Степанко, чего мешкаешь? — гремел Родион в горнице.

Хозяин рыбкою скользнул на животе с горячей печи и, путаясь в сползшей с плеча шубе, озабоченно проговорил:

— Вот те на! Женка занедуговала, расхворалась.

Пошатываясь, Родион понуро двинулся навстречу Степанке, ухватил и сжал в кулаке мерлушковый воротник Степанкиной шубы, с силой отбросил ее на кровать. Степанко, а он оказался теперь как есть в одном исподнем, снова потянул на себя шубу и, поплотнее закутавшись в нее, пригласил Родиона к столу.

Когда они сели и махом выпили по первой, хозяин отметил про себя, что Родион, хоть и порядком пьян, а разумеет, куда и зачем попал.

— К киргизам, поди, едешь?

Степанко вскинул на атамана мутные глаза и согласно качнул головой.

— Оно так. Завтра.

Помолчали. Родион, приподняв изломанную бровь, резко отодвинул от себя тарель осетровой икры и с невесть откуда взявшейся суровостью сказал:

— Молчи! Тайное слово хочу молвить. Поклянись, что никому не выдашь!

— Хмелен ты гораздо, — уходя от разговора, предупредил Степанко.

Родион басовито рассмеялся и вздохнул, и забарабанил пальцами по столу:

— Передай Мунгату, коли будешь в его улусе, пусть уговор наш исполнит!

— Какой уговор? — навострил уши Степанко.

— А такой, что он мне полсорока соболей должен. Пусть не мешкает — с кем-нито присылает. От меня не спрячется, под землей сыщу, так и скажи.

Со Степанки вмиг слетел и тяжелый хмель, и сон. Вот оно чем промышляет в немирной степи атаман пеших казаков! А ведь дело это, как его ни возьми, — государево, изменное. Вовеки так было, да и нынче на торгу оглашали бирючи грамотку царскую, чтоб, упаси бог, не покупать соболей у ясачных и ни за что не менять, потому как проторгуются инородцы, а ясак им платить совсем будет нечем. Лютой казнью велел казнить виноватых царь-батюшка.