Дикая кровь - [34]

Через неделю же всем на удивление гулящий сам объявился в съезжей избе, и в тот же день был настрого допрошен воеводой. Впрочем, Скрябин и до этого наслышался всяческих рассказов о Куземкиной жаркой встрече с Куртой.

— Неужели разъехаться не мог? — перекосив брови, с укором выговорил воевода.

Присмирел Куземко, подавленный суровым из-под нависших бровей взглядом воеводы, не дышит — сообразил, что виниться надо:

— Всегда будешь ли умен? — и повесил тяжелую кудрявую голову.

Воевода думал, что же делать теперь с гулящим. По всем законам, так наказать бы его, да драка вышла не нарочно — по неведению, потому как не взял Куземко в расчет, что полонянка Куртою куплена, гулящий о церкви радел Христовой, за это по обычаю не казнь, а всяческие поблажки ему полагаются. К тому же смолоду воевода сам был удальцом отменным и всегда уважал в других расторопность и силу.

— Хочешь, в казаки определю? — вдруг спросил воевода.

— Казак — человек подневольный, — уклончиво ответил Куземко, оглаживая вставшие копной волосы.

— Все мы под единым Богом. Иной раз и больно, и тошно, да миновать не можно, — и к подьячему: — Пиши-ко его в казаки, Васька. Раз коня нет, пиши в пешие, к Родиону Кольцову. Пусть-ко в бою послужит государю-батюшке.

— Уж и послужу, коли так, — сказал Куземко, решив, что это не так уж плохо — по крайности теперь ему положат денежное и хлебное жалованье.

Маганах ехал вдоль сумрачной реки Большой Кемчуг. Река кипела на перекатах, ужом вилась по сырой, узкой долине, а вокруг теснились коренастые хмурые горы, поросшие синими елями, пушистыми пихтами и стройными осинами, туго запеленатые в колючие заросли облепихи, жимолости и смородины.

Местами река с разбега ударялась о скалы, плотно прижималась к голым, порыжелым камням, тогда приходилось перебираться на другой, пологий берег, и всадник, найдя каменистый брод, осторожно посылал коня в реку, и на какое-то время оба они пропадали в белой пене холодного тумана.

Иногда на сыпучих песчаных откосах угрожающе дыбились деревья с вывороченными бурыми корнями, громоздились немыслимые завалы из прелого валежника. В этих случаях Маганах обстоятельно осматривался, отворачивал послушного Чигрена в сторону и не спеша объезжал преграду. Но бывало и так, что объезда посуху он не находил, тогда сокрушенно хлопал себя ладонями по бедрам и ехал каменистым руслом реки или спешивался и разбирал колючий валежник.

Всякий раз, въезжая в ледяную в мелкой зыби реку, Маганах говорил:

— Вот и снова ты идешь, мой конь, против быстрой воды, по мшистым камням, и тебе тяжело и студено. Но разве есть моя вина в том, что опять приходит зима и настала пора возвращаться нам в степь, к киргизам?

Конь тут же укорачивал шаг, понимающе качал мохнатой головой, словно отвечая Маганаху:

— Разве можешь ты зимовать здесь, когда у тебя нет юрты?

И пастух удивлялся несравненной мудрости коня и вполне одобрял эти очень справедливые слова:

— Ой, шею зверя стрела режет, шею человека — бедность, — и вдруг спохватывался: — Теперь я, однако, богатый, у меня есть быстрый скакун. Пусть наша кровь вместе прольется, пусть наши кости лягут навечно рядом.

И веселым свистом вспугивал Маганах непоседливых крикливых кедровок, и затягивал услаждающую его сердце степную песню, и подпевали той песне лес и горы, и река таежная Большой Кемчуг тонко позванивала по скользким камням, будто подыгрывала ему на чатхане:

Мой верховой рыжий конь

Девушке с шестьюдесятью косичками подобен.

Когда еду на нем верхом,

Он птице с большими крыльями подобен.

Так по глухим, сумрачным ущельям выехал Маганах к быстроструйным истокам реки. Вскоре долина приветно распахнулась, горы стали светлее и ниже, и когда заметно потеплело, а взгляду открылась бесконечная всхолмленная равнина, пастух решил отдохнуть. Это было уже порубежье, отсюда начиналась древняя, типчаковая и ковыльная, Киргизская степь.

Маганах ловко стреножил Чигрена волосяным путом и пустил пастись на круглую лужайку, а сам в затишье развел костер, подсел к пахнувшему березовой корой огню и опять заговорил о том, что дорог ему пьянящий запах конского пота и свежего навоза, что с рождения любит он умиротворенный конский храп и пугливое подрагивание мягких конских ноздрей. А Чигрен высоко вскинул умную голову, постриг ушами и озорно посмотрел на хозяина. И еще с любопытством и добротою спросил он Маганаха о старике Торгае.

— Ой ты, скорый мыслью и хитрый, мой конь, ты все знаешь, — сказал Маганах. — Ты слышал, наверно, удивительный голос Торгая и подумал, что это поет сам бог Кудай, — и откровенно пожаловался Чигрену: — Зачем люди обижают бедного пастуха? Зачем они не верят ему, когда он говорит им правду? Зачем правят многочисленным степным народом люди спесивые и завистливые?

Из раздумья Маганаха вывели со свистом пролетевшие над ним крупные утки. И тут он вспомнил, что в пути не ел уже больше суток, и тогда выломал березовую палку поровнее, застрогал ее лопаткой с одной стороны и пошел по перелеску искать давно отцветшие лапчатые стебельки сараны. Вот в чемерице-траве попался один мелколистный высокий стебель, несколько поодаль виднелся другой. Маганах обрадовался удаче, опустился на колени и привычно вонзил свою деревянную лопатку в еще не замерзшую, податливую землю. Корни трав затрещали под лопаткой, раздвинулись, и вот обнажилась и легла на раскрытую ладонь пастуха желтая, с голубиное яйцо, луковица сараны. Он радостно засмеялся, очистил ее и съел, и прямиком пошел дальше по перелеску, что полого спускался к оврагу.