Дикая кошка - [6]

— Птахи небесные чище людей, они безгрешные, святые.

Не стерпели сельчане, пристали как-то к Добрину-птицелову: мол, кто дал ему право мучить божьих птиц. А тот на них с палкой да с ножом. Была у него немецкая трофейная финка. С войны привез, только это и привез оттуда, где воевал. Но финка была отменная, с блестящим лезвием, с серебряной рукояткой, в ножнах с серебряной инкрустацией.

— Заходи в ворота! Кто тут смельчак? — кричал птицелов, и взгляд у него был диким.

Страсть к ловле птиц у Добрина была с войны. А почему, откуда, он не объяснял. Мало-помалу сельчане оставили его в покое. Но от председателя сельсовета Добрину не удалось отвертеться. Не помогли ни финка, ни его буйволиная сила. Председатель вызвал милиционера из Вулкэнешты, который пригрозил птицелову пистолетом. Некуда было деваться — выпустил он птиц. А ранней весной снова ловить стал и в клетки запирать. Но председателю надоело беспокоить вулкэнештского милиционера, и все пошло своим чередом.

«Чего хочет от меня Иоана, дочка Добрина-птицелова?»

В любовных романах, которыми зачитывался он, Михай, такого, как у него с Иоаной, не случалось, и ему неоткуда было знать, как вести себя.

— Нет, я знал. Просто я не хотел… Я не очень догадывался, чего добивалась от меня Иоана, но все же пошел на свидание. Я дождался, пока солнце село и вода в озере Белеу стала темной. Тогда я пробрался к дому птицелова. Была темень хоть глаз выколи. Вдруг взошла луна. И над заснувшими домами потекли, как вода, лунные струи. В ту пору сельчане ложились спать рано, с курами. Вставали до солнца, до предутренней зорьки. Я поравнялся с домом Добрина, свистнул и пошел своей дорогой. И почти сразу увидел легкую тень. Иоана окликнула меня:

— Мэй, Михай!

Она приблизилась ко мне, и в лунном свете я увидел блеск ее глаз. Она повторила снова:

— Мэй, Михай!

Потом вдруг остановилась, тяжело дыша, обхватила меня за шею огрубелыми от работы руками, и я на миг потерял голову. Я утратил самообладание и, может быть, поэтому покорно позволил увлечь себя на траву на обочине дороги.

— Мэй, Михай, мэй, чего тебе от меня надо? Ты снишься мне ночь за ночью, не даешь спать, мучаешь меня. Я встаю на рассвете, разбитая от усталости. Ну скажи, Михай, что со мной? — говорила Иоана прерывающимся от волнения голосом.

О_г как блестели у нее глаза, как дрожал голос, и вся она дрожала, будто в лихорадке, и губы ее ярко алели… О, как она его целовала…

— Она тебя целовала, тискала, мэй, Михай, а ты был будто камень… — сказал бы дед Дорикэ, если бы знал мысли сына.

— Нет, неправда. Я быстро опомнился, вскочил с земли и залепил ей оплеуху. И бросил ее там, на траве, под луной, неподвижную, с белым, как у феи, лицом и расплетенными смоляными волосами, беспорядочно прикрывавшими плечи и тело.

— Почему ты ее бросил, Михай? — спросил бы с недоумением дед Дорикэ, если бы они могли поговорить.

— Не знаю. Я и сам мучился позднее: почему? почему? Но ответа так и не нашел. Я не жалел тогда, что бросил ее, убежал от дочки Добрина-птицелова. И сейчас не жалею.

— Пересудов было по селу, Михай, кривотолков — ужас, и про тебя и про нее чего только не болтали, да и добриновская дочка хороша, разнесла по домам все, что промеж вами было. А мне хоть из дому не выходи от стыда, как зло и не разбери-пойми ты с ней обошелся.

— Какое мне дело до разговоров односельчан? Надеюсь, это ты понимаешь?

Дед Дорикэ, услышь такое, удивленно покачал бы головой, пожал плечами и, верно, подумал бы про себя: «Не понимаю».

Дед Дорикэ остановился посреди проселочной дороги, глянул на старые пыльные сандалии и досадливо махнул рукой:

— Ладно, Михай. А что у тебя было с девушкой с танцев?

— С девушкой с танцев? Я обнял ее за плечи, и мы ушли. И вокруг никого не было. И земля была горячая, и волосы ее смешались с травой, и тело прижалось к земле. И я, и она, и земля, и небо слились — и было одно целое.

5

Она взглянула тогда широко распахнутыми глазами, погладила его волосы. Порывалась что-то сказать, И, наконец, решилась. Она говорила долго высоким, приглушенным, чуть ломким от волнения голосом, и голос ее журчал в ушах, как речная вода, но слова не доходили до него, смысл ускользал. И потом немало дней он, Михай, мучился, пытаясь припомнить, что говорила ему та девушка. Но запомнились только ее лицо и пшеничные волосы, смешавшиеся с травой, крепкая упругая грудь и длинные, безукоризненно красивые ноги.

Что хотела сказать ему девушка с танцев?

Минула ночь в тихом парке, и он, Михай, никогда больше не искал встреч с девушкой. И она, та блондинка. не искала их. Урсаки он ничего не рассказал. Только еще больше замкнулся в себе. Вступительные экзамены он выдержал успешно, поступил в университет и ничего не желал знать, кроме книг и конспектов, которые новоиспеченный студент глотал так жадно, будто кто-то подгонял его. Презрение его к женщинам было в ту пору неподдельным. Виною была девушка с танцев, которая заманила его в укромный, окутанный нестерпимым летним зноем парк.

Дорога привела деда Дорикэ на макушку холма, и оттуда, сверху, выстелилась как на ладони пойма Прута. Далеко внизу, на сглаженном ветрами, залитом солнцем угоре, виднелся силуэт пастуха и пасущееся стадо. Овцы грудились, теснились и, видать, тяжело дышали.