Дигитальное перо - [55]

Я смотрел на него и понимал, что произошедшее ночью он не знает. Они оба ничего не знают. Что я сам их предаю, не рассказывая сразу, сию секунду, то, что должен. И он ещё у меня просит прощения. Всё должно было быть наоборот.

– Ты пойми, другой путь – он ведь есть. Переведут тебя админом, куда-нибудь ещё, не выгонят же. Ты же можешь и программером, да не мне тебе рассказывать. Ты в этом всём понимаешь лучше всяких и уж точно лучше нас. Если с местом будут проблемы, вот тут да – я костими лягу, но работу тебе найду. И вообще, кто говорит, что мы сдались, может просто выждать надо. Выполнить, так сказать, уклонный манёвр. Как в дзю-до – ветка наклоняется, прежде чем стряхнуть снег. Это вот, Бертыч, лучше знает. Тут ведь какая штука?

Но он не доворил. Он перевёл взгляд на Бертыча, а тот смотрел на него ровным тяжёлым взглядом, который словно бы подавлял любое желание говорить. Градский, пока рассказывал мне про художников, слегка привстал и наклонился в мою сторону. Сейчас же, после того как осёкся, заново сел на стул и приоткинулся на спинку. Он придвинул стаканчик с кофе, но пить не стал. Повисла небольшая пауза. Казалось, вот он момент, когда я могу отодвинуть в сторону то, что они хотят мне сказать. Наш друг при смерти, о чём сейчас можно ещё говорить? Почему мне так трудно сказать, что я виноват? Я опять медлю. А между тем, Бертыч поправляя от невидимого неудобства воротник, с осторожностью, которая еле сдерживала что-то в нём, обернулся ко мне. Я понял, что сейчас говорить ему что-то было не к месту. Любые слова его не обидят и не заденут, не тронут и может даже не будут услышаны. Внешне могло показаться, что всем своим видом он говорит, что ваше время рассуждать вышло, теперь, что бы вы не хотели сказать, говорить буду я и точка. Но зная нашего Бертыча близко, я видел и знал одно, отчего-то ему было очень больно и именно поэтому появилась вся эта замедленность и тяжесть. Сейчас ему никак нельзя было мешать.

– Он правильно говорит, – в этих словах он как бы отстранился от нас обоих, – нужен другой путь. Точнее, у нас прежнего просто нет. Бит, надо отступать. Если мы, или скорее ты, сейчас не отступишь, я боюсь, сесть за такой вот стол, где будете вы, я не смогу. Не думай, пожалуйста, что это угроза. Мы ведь не первый год знакомы, ты должен это понимать. Я… – было видно, что ему не хватает слов, но он это преодолел, – В общем, Бит, слушай, я скажу, как есть. Если мы пойдём до конца, то Милене завалят защиту. Дай мне всё объяснить. Я тоже получил конверт, но приклеенным на дверь. На нём было моё имя, а внутри список фамилий. На официальной форме её химического отделения. Люди под этими фамилиями – это члены комиссии приёма научной работы. Вообще, это не секрет, что они будут принимать её работу, но всё же такие списки не дверь скотчем не клеят. Я сначала даже не понял, зачем там моё имя на конверте. Вообще, какое отношение документ имеет ко мне и кто, собственно, все эти персоны? Я что-то смутное заподозрил и, ничего ей не сказав, порылся в сети. Все фамилии сошлись лишь в приёмной комиссии.

Он остановился, чтобы перевести дух, слова ему давались с трудом. Он, вообще, являлся больше человеком дела, чем слов. Это Градский у нас эстет, а Бертыч был прикладным механиком. Чувства и мысли, он лучше передавал через дело, особенно если дело требовало непосредственного прикосновения рук. Так что в этом отношении, он был в своей профессии и спорте, что называется, от Бога. И если Бог решил подарить ему и душу, то именно поэтому он встретил Милену. Этот здоровый, широкоплечий молодой человек, которому из-за вида иногда не хотелось перечить, становился при ней чуть ли не ребенком, готовый, не смотря на сниженный возраст, носить её на руках.

– Ты ведь понимаешь, что я не трус. Я не боюсь неудач. И даже она не трусит, хотя ей порой очень трудно. Но эта защита уже третья по счёту. Я не боюсь её проигрыша, хотя бесспорно она за это очень волнуется. Но я хочу, чтобы на этой защите всё было честно. Я знаю, что третья несдача может сломать её. Но если я буду хоть немного виноват в этом, я не смогу склеить её обратно. Если из-за меня, из-за того, что я что-то вовремя не успел, что-то не сказал или не сделал, это произойдёт, я буду винить себя и я уже не смогу гарантировать самому себе, что смогу помочь ей пережить это. Бит, она держится из последних сил. Она старается, прикладывает массу усилий, много советуется, она всё делает правильно, как многие и многие, кто здесь учится и работает, кому неинтересно просто работать на должности. У неё, может, идёт не всё удачно, из-за неё же самой, но она не сдаётся. И если я ей в этом помешаю, я думаю, она всё бросит. Из-за меня бросит. Не потому что помешаю именно я, а потому что не захочет помешать мне, раз всё так складывается. Бит, для меня это – всё, это – край. За этим краем буду уже не я. Будет, кто-то другой, кого вы не знаете. Кого не знаю я сам. Уже сейчас этот кто-то прощупывает меня изнутри на прочность. Но я всё ещё ваш. Пока ещё ваш. Такие вот, брат, дела!

Что мне тут оставалось говорить? Я отпил воды, последняя преграда до неотложного события. Друзья, мои друзья, я понял, что вы мне помочь ничем не можете, хотя любая помощь была бы мне сейчас, ой как, нужна. И, кстати, оказывается, что никого другого-то в помощь нет. Я вот только сейчас понимаю, что из огромного количества знакомых и людей, которых я также называю друзьями, мне ведь до самой глубины будет больно, если только я потеряю вас. Вы ведь ещё пока не понимаете, что именно это и может сейчас произойти.