Диета старика - [118]

Живет и дышит. Как в зеленой бездне

Под ним колышутся слепые толщи вод,

Как там, в пучине, в бесконечном мраке

Пульсируют задумчивые гады.

Услышит дольней лозы прозябанье

И прорицать начнет. И будет

За табльдотом исповеди слушать.

А между тем уж полночь приближалась.

На площади везде костры горели,

А у Манежа возвели огромный

Из снега город. Ждали фейерверков.

И взгляд нетерпеливый обращали

К курантам Спасской башни. Новый год,

Тысячелетье новое сейчас

Вот наступить должно. Я в мавзолей спустился.

(По праздникам его не закрывали.)

Здесь было как всегда - торжественно и тихо,

Все так же еле слышный марш звучал.

Я бросил взгляд на гроб - его лицо хранило

Исчезнувшей улыбки отпечаток.

Казалось, что вот-вот он улыбнется

И мне кивнет. Мне стало почему-то

Как будто страшно. Я прошел к себе,

В свой полутемный угол. Здесь собрались

Уже гурьбой соратники мои,

И кто-то разливал шампанское в стаканы.

Раздался звон курантов. Поднялись

Шипящие, наполненные чаши,

Но вдруг одна старуха прошептала:

"Качается! Смотрите, закачался!"

Ее застывшие зрачки нам указали

На гроб. Все обернулись. Точно

Стеклянный гроб как будто чуть качался,

И слышался прозрачный тонкий скрип

От золотых цепей. В оцепененье

Мы все смотрели на него, не зная

Что делать нам, что думать, что сказать, -

Сюда ни ветерка не проникало,

И гроб всегда был раньше неподвижен.

Внезапно чей-то крик, осипший, жуткий,

Прорезался сквозь тишь: "Рука! Рука!"

Осколки брызнули разбитого стакана,

И судорога ужаса прошла

По изумленной коже - руки трупа,

Что были раньше сложены спокойно,

Слегка пошевелились, и одна

Бессильно, как у спящего, скользнула

И вытянулась вдоль немого тела.

И в следующий миг все бросились внезапно.

Как одержимые, все к выходу стремились,

Один полз на руках, другой висел на шее

У быстрого соседа, третий ловко

На костылях скакал с проворством гнома.

Молниеносно древние старухи,

Охваченные трепетом, неслись.

Служители, охрана - все исчезло.

Я тоже побежал и на ступенях,

Последним покидая подземелье,

Я звон стекла разбитого услышал!

О, этот звон! Его я не забуду!

Он до сих пор стоит в моих ушах!

Но я не оглянулся. Пред гробницей

Я поскользнулся и упал. Над нами,

Над стенами Кремля взлетали стрелы,

Рассыпчатые полчища огней,

Безумные гигантские букеты

Сверкали розоватыми шипами.

Зеленых точек дикое сиянье,

Лиловые роящиеся тучи

И красные шары попеременно

Над зубчатыми башнями вставали!

Салют гремел. И вдруг всеобщий вздох

По площади пронесся. Часовых

Как будто подстрелили - с тихим стуком,

Звеня штыками, ружья отвалились

От этих цепенеющих фигур.

Затем раздались немощные крики,

Один упал, фуражка покатилась,

Другой, закрыв лицо руками,

Куда-то бросился, и в синеватой хвое

Ближайшей елки судорожно бился.

И вот, из глубины, нетвердою походкой,

Как бы окутанный еще неясным сном,

Прикрыв глаза, отвыкшие от света,

Слегка дрожащей белою ладонью,

Из мавзолея тихо вышел Ленин.

Салют угас. Толпа, как гроб, молчала.

Лишь снег белел, прожекторы светились,

Бесстрастным бледным светом заливая

Знакомую до ужаса фигуру.

Он что-то бормотал. И этот вялый шепот,

Нечеткий отсвет полупробужденья,

Сильнейший репродуктор разносил

По площади затихшей. "Надя, Надя!..

Как в Горках нынче вечером темно…

Пусть Феликс окна распахнет. Так душно!

Гроза, наверно, будет… Как гардины

Тревожно бьются.., Видишь, видишь,

Зарница промелькнула. Я хочу

Сказать вам всем… Ты, Феликс, подойди.

Пусть Киров сядет там вот. A, Coco,

Ты отойди к дверям. Меня сейчас смущает

Твой взгляд восточный - нежно-плотоядный

И сочный, как кавказская черешня…

Так вот, друзья, от вас я ухожу,

Но знайте, что не навсегда… Понятно?

Не навсегда… Еще вернусь к вам, дети…

И вот завет мой - тело от гниенья

Мое избавьте, не кладите в землю,

Пускай лежу в фобу стеклянном и прозрачном,

Чтобы, когда проснусь, одним движеньем

Разбить покровы смерти… А, фоза…

Уже фемит! Пора мне… Я в стеклянном

Хочу лежать… и не касаться почвы…

Запомните… товарищи… прощайте…

Мы победили… Боже мой… какое

Сверкание… и жалость… я приду…

Приду еще…" В толпе раздались крики

И всхлипыванье женщин. Нарастало

Подспудное и фозное смятенье.

Вдруг все прорвалось! Дальше я уже

Не помню ничего. Как жив остался,

Я до сих пор не знаю. В этот вечер

На Красной площади немало полегло.

Очнулся я в больнице. Надо мною

Склонялось длинное лицо врача. "Нормально!

Увечий нет. Слегка помяли ногу,

А в остальном - царапины! Мы скоро

Вас выпишем отсюда". Я привстал

И сразу вздрогнул от сверлящей боли

В ноге. Я посмотрел туда

И замер. Предо мной моя нога лежала -

Отрезанная Марковым, она!

Потерянная, бедная… О чудо!

Она была опять, опять со мной.

Слегка лишь изувеченная в давке,

Но все-таки живая! Ощущал я

Ее как часть себя. Я чувствовал в ней радость

И теплоту несущейся по жилам

Быстротекущей крови. Даже боль

В ее измятых пальцах я встречал

Приветствиями буйного восторга!

Вернул! Он мне вернул ее!

Он обещал, он сделал. Словно счастье,

Как будто молодость он мне отдал обратно,

Он жизнь мне спас, он возвратил мне силы,

Средь холода и мрака мне помог!

Я снова жил, я всасывал ноздрями,

Я хохотал, я пел, дышал и плакал,

И чувствовал, как жабрами, биенье

Великой жизни.

Рассказ мой кончился. Костер давно погас,

И только угли сумрачно мерцали,