Дидро и цивилизация России - [35]

.

24 декабря 1773 года Дидро написал большое письмо своей русской знакомой княгине Е. Р. Дашковой, с которой впервые виделся в Париже в ноябре 1770 года и которая во время его пребывания в Петербурге находилась в своем подмосковном имении. Он сообщал, что имеет возможность видеться с императрицей «так часто, как только можно пожелать, чаще, может быть, чем мог надеяться». Он уже вывел свою «формулу» Екатерины, которую затем не раз повторял: «Душа Брута и чары Клеопатры»[312]. В данном случае он имел в виду сочетание в императрице внешней привлекательности с любовью к истине, умением ставить любовь к правде выше личных интересов. Он писал Дашковой, что может свободно излагать свои идеи перед императрицей. Однако здесь же прозвучало сомнение в том, насколько эти идеи адекватно воспринимаются, насколько соответствуют они русским условиям: «Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, определенно, приобретают другой цвет»[313].

Эмоциональный «отчет» о первых, наполненных самым интенсивным общением с Екатериной, месяцах содержится в письме к жене и дочери от 30 декабря. «Я продолжаю пользоваться той же милостью… Я каждый день могу ходить в ее рабочий кабинет с трех часов до пяти или до шести, но я пользуюсь этим лишь один раз в три дня». Дидро не без основания опасался зависти и ревности своих недоброжелателей. С приближением холодов, как не без удовольствия сообщал француз своим близким, императрица подарила ему шубу и муфту. Философу явно льстила роль наставника необыкновенной правительницы, которая готова уделять ему ежедневно два-три часа своего свободного времени: «Это похоже на учение. С ней можно говорить обо всем. Здесь признают, что нет ни одного человека в империи, который бы так хорошо знал народ, как она»[314].

Друзья и недруги Дидро писали о том, как раскованно вел себя философ в присутствии императрицы: брал ее за руку, тряс за плечи, садился рядом с ней. Это вылилось в анекдот о том, что он бросал свой парик ей в лицо и щипал за колено. Почти правдоподобно выглядит жалоба Екатерины своей парижской корреспондентке мадам Жоффрен: «Ваш Дидро – человек необыкновенный, после всякой беседы с ним у меня бока помяты и в синяках. Я была вынуждена поставить между ним и собой стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции»[315].

В отличие от многих авторов, касавшихся этого сюжета, Александр Шенкер пишет, что Екатерина II с удовольствием общалась с Дидро: она «получила передышку от повседневных забот[316]. Дидро и Гримм вели с ней искрометные беседы, развлекали ее, льстили ей, а самое главное, ни на что не жаловались и ничего не требовали… Приезд Дидро дал Екатерине возможность общаться с одним из лучших умов Европы, а его живые манеры, галльское остроумие, оживленная жестикуляция представляли желанный контраст с высокопарной придворной рутиной Петербурга»[317]. С этим утверждением можно согласиться с тем лишь уточнением, что не все советы философа она готова была принять. При этом она поддерживала полную свободу общения, поскольку содержание бесед не выходило за стены ее кабинета. Об этом позаботился и сам философ: чтобы не злоупотреблять доверием императрицы, он не оставил себе копий «листочков» с записью бесед[318]. Екатерина писала Вольтеру 27 декабря 1773 года: «Дидро, здоровье которого еще хрупко, останется у нас до февраля, а тогда вернется на родину; Гримм тоже подумывает о том, чтобы уехать тогда же. Мы часто видимся и ведем бесконечные беседы… Не знаю, очень ли им скучно в Петербурге, но что до меня, я могла бы проговорить с ними всю свою жизнь и не утомиться. У Дидро неистощимое воображение, и я числю его среди самых необыкновенных людей, когда-либо живших на земле»[319]. Многие историки (от Уилсона до Сафонова) находили в этих словах притворство, «плохо скрытую иронию» или «двусмысленность», однако подобные оценки более свидетельствуют о критическом отношении авторов к императрице, чем о ее отношении к Дидро.

Через несколько дней после приезда в Петербург Дидро побывал в мастерской Фальконе, чтобы увидеть большую модель памятника Петру I. Между друзьями произошло объяснение по поводу неудачной первой встречи: Фальконе оправдался тем, что ему заранее было известно о готовности Нарышкиных принять у себя французского гостя, но «душа философа была уязвлена навсегда»[320]. Личный конфликт с художником никак не повлиял на оценку философом модели статуи Петра. Эта оценка была восторженной:

Конь колоссален, но легок; он мощный и грациозный; его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайней наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению; все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; можно подумать, что это работа одного дня… Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которого составляет, по своему спокойствию, чудный контраст с животною, вскрючивающеюся частью. Рука эта хорошо повелевает и покровительствует; лик этот внушает уважение и доверие; голова эта превосходного характера, она исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством; это чудесная вещь… Труд этот, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что с первого же взгляда кажется прекрасным; когда же смотришь его второй, третий, четвертый раз, оно представляется еще более прекрасным. Покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься