Диалоги снаружи и внутри - [44]

вечером я стою…

И. Бродский

Я стою здесь… Конечно же, – здесь.

Здесь и сейчас – да, сейчас!

Это важная часть головоломки,

Злой шарады, кроссворда, шифра,

Над которым бьются агенты,

Шпионы, их дети, потомки.

Но цифра, знак, число, иероглиф —

Не даются в их грязные руки —

Лапы хищных плюшевых зайцев,

Сидящих на кочках в Разливе,

Ждущих Ленина или Мазая —

Им все равно, кто первый придет

В еллосубмарине за ними

И заберет на ту сторону —

В рай, присутствующий на земле,

В нарушение всех законов

Теологии и науки,

Пребывающих в постоянном

Конфликте, по сути – единых

В своей приверженности к догмам

И тупо отстаивающих

Непогрешимость (каждый – своих)

Догм, концепций и постулатов.

И, когда поломав все копья,

Они выйдут в ту половину,

Восстановив изначальную

Связь, Причинную Пуповину, —

Там, на той стороне их встретят —

Пушкин, Бродский и… Полозкова))

Последний Лист

памяти ШриМ

С трамплина ветки – вниз, прыжком одним —

Кружит-плывет качаясь по реке

Осенней тишины. Я – вместе с ним,

В дыханье вслушиваясь. Вдалеке —

Туманный сон из света и воды,

Стоящих за моим окном в ночи.

А в воздухе дрожат Его следы…

И подобрав ненужные ключи,

Я по следам Осеннего Листа

Ступаю осторожно и легко.

Тень тяжела мне и рука пуста,

И взгляд меня уводит далеко

От этих мест, за линии кругов,

В которых мысль бродить обречена.

Под аркой – эхо не моих шагов,

И в темной комнате – свеча одна…

Окно закрыто от ночных теней,

К нему прильнувших жадно и тепло,

Толпящихся все гуще и тесней,

Расплющив нос о зыбкое стекло…

Меня их глупый лепет не гнетет.

Я здесь, чтоб охранять Свечи Огонь.

Осенний Лист замедлил свой полет

И, словно бабочка, спорхнул в мою ладонь.

СПБ

Ржа запекшейся уже крови

В сладкой пудре разрушенных стен,

Тоже ржавой. В тени условий

И условностей. Но перемен

Не дождаться. И через вечность —

Ржа заброшенной узкоколейки —

Ржавью конского щавеля… Млечность

Злых туманов, дырявой лейки

Тучи ржавой глухие стоны,

Заполняющие подкову

Над стоячей водою. Сосны

Корабельные вторят слову

Ржи гнедой лошадиной масти,

Нервной дрожью звучат в потемках,

Чуя запах тигриной пасти,

Ржавость ила, в слюнных потеках.

И заржавленной мелкой монетой

Сыплет птицам ржаные крохи

Сонный город, лакающий Лету

Жестью кровельных крыш, под вздохи

Над последним куском шоколадки.

Сладкоежка считает шаги

К завершению ржави сладкой,

В нержавейке гремящей фольги.

«Троллейбусы, в сумерках, – с глазами большими…»

Троллейбусы, в сумерках, – с глазами большими

И круглыми, в радостном предвкушении чуда,

С детской обидой пухлых губ, – не спешили,—

Переходили сумерки вброд, словно реку, откуда

Выбирались на берег проспекта. А площадь,

Залитая мелкой водой неона с брызгами звука,

Плывущего над, отражала, делая площе

Их босые кругло-резиновые подошвы. Мука

Разъединенности, облачными руками

Обнимала их души, парящие в синем воздухе.

Журавлиными перекликаясь гудками,

Троллейбусы рассуждали о долгожданном отдыхе,

Которого не предвиделось…

Каждая Сестра

Каждую ночь, тяжко висящую грозным проклятием,

Словно мечом дамокловым, готовым сорваться и пасть

На шею вечера, защищенную лишь распятием,

Только крестиком алюминиевым, – разевает пасть,

Полную яростно-плотоядных зубов, тьма сырая.

Каплями едкой слюны ядовито течет сквозь сердце

Бледной луны, котами вопящее в трюме сарая —

Бодро идущей ко дну каравеллы с грузом, но в дверце —

Щели – шлагбаумом – режут полосы света и тени,

Ловко шинкуют шкурки, ушки, лапы, бока – ломтями.

В гаснущих сумерках тигры выходят катать пельмени

Из запоздалых прохожих… На удочку и сетями

Ловится рыба. Птички – силками. Капканами – звери.

Бабочки и мотыльки – на свет лампы, свечи и костра…

Лишь человеку дано открывать эти тайные двери,

Ночи дерзко бросая в лицо – Ну входи же… Сестра…

«Мир умирал, как огромный раненый Зверь…»

Мир умирал, как огромный раненый Зверь.

Не сразу. Частями. Смерть медленно продвигалась

Из Точки, где Стрела, Копье или Пуля

Неизвестного Охотника настигли Его Тело.

Порванные сухожилия, мышцы, артерии

Беспомощно топорщились по краям Раны

Нервным, неприятным на вид месивом

Шевелящейся пока еще Жизни, которая

Испуганно отползала, оттекала от краев Раны,

Стремясь отыскать укрытие в огромных,

В сравнении с Раной, просторах еще живого Тела.

Сердце Зверя продолжало работать по-прежнему,

Разгоняя, прокачивая по артериям красную,

Богатую кислородом, живую Кровь Мира.

Но Рана разрушила Транспортные Связи,

И алые Ручейки толчками выплескивались из

Разъединенных тоннелей Кровеносной Системы.

Клетки тканей Тела, лишенные Кислорода,

Задыхались. Каждая Клетка билась в Истерике,

Кричала, обхватив Горло Руками, корчилась,

Стараясь в последнем судорожном всхлипе

Вырвать у Смерти еще мгновение. Хотя бы одно…

И замирала в неестественной позе, упираясь

Нелепо растопыренными локтями в ребра

Таких же застывших скрюченно, жалко…

Боль волнами накатывала, накрывая пространство

Вокруг Раны – Легкие, Сердце, Голову…

Мир умирал, преодолевая свое желание Жизни.

Он знал, что все правильно, что так и должно быть.

Но только никак не мог справиться с удивлением,

Оттого, что такая маленькая Рана

Может убить Его – большого и сильного.

Маки. Короткая жизнь букета

Красный и свежий… Ветром

Парус мечты наполнен,

Белые крылья чаек —