Дэйви - [24]
Я знал об умственных мутантах, самых страшных из всех, которые имеют естественный человеческий облик, так что никто не может разгадать их сущность, пока ее не разоблачат их действия. Раньше или позже, они начинают вести себя так, что люди называют их бешеными мутантами, или безумцами. Они могут лаять, кипеть от злости, бросаться словно звери, видеть то, чего другие не видят, впадают (подобно Моргану III) в состояние детей-идиотов или сидят, безмолвные и недвижные, много дней подряд. Или, с самым рассудительным видом, городят чепуху и, очевидно, верят в нее; обычно подозревают других в злодеяниях или заговорах, или считают себя знаменитыми персонами — даже Авраамом, а то и самим богом. Когда умственные мутанты разоблачают себя таким образом, их передают священникам, чтобы те избавились от них, как и от тех, у кого происходят таинственные изменения цвета кожи или развиваются опухоли, считают, что в них зародился порочный мутант.
В книге из древнего мира, которая имеется у нас на борту, «безумные» люди описываются совсем по-другому — как больные, которых можно лечить и даже иногда излечивать. В этой книге употребляется слово «психопатический» и упоминается «безумие» и «бешенство» как неподходящие простонародные термины. Да, и в наше время, если ты называешь человека «безумным», ты только имеешь в виду, что он не такой, как все, странный, набитый всякой чепухой, несуразный, губошлеп. В нашей книге из древнего мира говорится о таких людях без всякого ужаса, а вроде даже с состраданием, что в современном, одержимом привидениями, мире человеческих существ проявляется редко — чаще у тех, кто очень похож на них самих.
Но тогда, сидя на корточках под частоколом, я ничего не знал о книгах, за исключением того, что они были неинтересной и непонятной обузой в мои школьные годы, давно минувшие. Я размышлял, и никто не утешил меня: Поступают ли умственные мутанты так, как я? Нет! — ответил я сам себе. Но эта мысль затаилась в полумраке, черный волк поджидал.
Внутри частокола какой-то мужчина прекрасным тенором пел под мандолину «Ласточку на трубе», приближаясь по боковой улочке. Люди в Скоаре напевали ее с тех пор, как группа бродячих комедиантов познакомила их с ней несколько лет назад. Песня побудила меня думать об Эммии и отвлечься от моих забот.
Вечер был теплый, напоенный ароматом дикого гиацинта, поэтому я все еще мог слышать, как этот человек откашливался и отплевывался, после того, как портил взятую им высокую ноту; чего можно ожидать от тенора, если у него больше дерзости, чем обучения. Мне это нравилось.
Нельзя жить, думая, что ты — умственный мутант.
Певец, очевидно, был сменным часовым, так как теперь я слышал церемонию смены караула. Сначала прежний часовой крикнул новому, чтобы он, черт побери, прекратил корчить из себя блудливого кота и быстрее шевелился. Затем последовал торжественный лязг оружия и оживленная беседа о музыке, о точности городских часов; что, как всегда, сказал капрал, куда бы он мог податься, и предположение, что новый музыкальный часовой предпримет что-то для своего сексуального самообеспечения — я полагаю, это невозможно — на что певец ответил, что он не считает себя сделанным наподобие сигнального рожка. Я прокрался к подножью частокола, ожидая окончания церемонии. Наконец новый часовой потопал по улице в свой первый обход — без мандолины, ведь ему пришлось нести копье.
Укус паука затруднял взбираться на частокол, но я перелез, не повредив ношу в моем мешке. По улице Курин я прокрался к «Быку и оружию». Окно Эммии было освещено, хотя еще не подошло время, когда она ложилась спать. Я добрался до конюшни — неужели, черт возьми, она была там и выполняла работу вместо меня? Она закончила поить мулов и повернулась, приложив палец к губам.
— Пусть думают, что я в моей комнате. Я сказала, что видела тебя на работе, и они поверили моему слову. Клянусь, Дэйви, в последний раз покрываю тебя. Стыдись!
— Вам не следовало этого делать, мисс Эммия. Я…
— «Не следовало делать», — а я старалась спасти твою задницу от порки! Убегаешь, господин независимый?
Я изогнулся и положил мешок на пол; рубашка вздернулась и она увидела замазанный укус.
— Дэйви, милый, что с тобой? — И вот она подходит в пылком порыве, совсем уже не сердитая. — О, милый, у тебя еще и лихорадка!
— Паук-крестовик.
— Какое глупое, безумное желание идти туда, где эти ужасные твари; если бы ты был достаточно маленьким, чтобы тебя можно было перевернуть у меня на коленях, я задала бы тебе такую порку, что ты запомнил бы ее навсегда. — Она продолжала в таком же духе, ласково браня, что означало только доброту и женскую любовь покомандовать.
