Дэйви - [25]

Когда она остановилась передохнуть, я сказал:

— Я не бездельничал, мисс Эммия… думал, что сегодня у меня выходной. — Прикосновение ее мягких рук, хлопотавших возле рубашки и укушенного места, возбудило меня, так что я задавал себе вопрос, скроет ли моя набедренная повязка доказательство этого.

— Теперь поднимайся к себе, Дэйви, ты никогда не задумывался, что не следует делать ничего подобного, ты ведь обманываешь меня и всех, это — предупреждение святых, но я не скажу: я покрываю тебя, но если еще хоть раз обдуришь меня, я никогда больше не сделаю этого, тебе еще повезло, что сегодня пятница и твоего отсутствия не заметили, и, во всяком случае… — В этом была вся Эммия: если ты хотел сказать что-либо сам, тебе приходилось дожидаться паузы, когда она переведет дух, и действовать быстро, чтобы противостоять мощному потоку слов, который не может остановиться, потому что должен добежать до подножья горы, а он все льется и льет. — Сейчас же отправляйся прямо в постель, а я принесу тебе припарку из мятных листьев на это место, мама говорит, что это самое лучшее средство в мире от любого укуса, я хочу сказать, укуса насекомого, конечно, змея — другое дело, для этого ты должен получить дозу снадобья и нюхательный камень^[40], но, во всяком случае… о, фу, что ты налепил на него? — Ответа она не ожидала. — Теперь бери свой фонарь, мне он не нужен, и прямо в постель, не стой там, шаря вокруг себя.

— Хорошо, — согласился я и попытался поднять мешок, чтобы она не заметила, но она могла быть говорливой и, тем не менее, наблюдательной.

— Боже милостивый, что у тебя там?

— Ничего.

— Он говорит «ничего», а оно выпирает из мешка, большое, как дом… Дэйви, послушай, если ты что-то украл, чего ты не должен был делать, я не могу покрыть тебя, это грех…

— Здесь ничего такого нет! — закричал я. — Вы должны знать все, мисс Эммия, это большой кусок дерева, который я нашел, чтобы вырезать для вас кое-что на ваши именины, если уж вы должны знать о всем, черт возьми, если вы…

— О, Дэйви, милый малыш! — Она снова схватила меня, ее лицо залило румянцем. Я едва успел отвести мешок в сторону от нашего соприкосновения, прежде чем она поцеловала меня.

Никто не целовал меня после Кэрон. Конечно, «милый малыш» не значит то же самое, что просто «милый». Но Эммия держала меня в объятиях, прижалась ко мне, благоухающая и теплая, — господи, я даже не знал, что соски у девушки могли становиться такими твердыми, чтобы ощущать их через одежду! Но я почувствовал себя неважно: ослабел и испугался, желудок затрепетал, место укуса паука заныло.

— О, Дэйви, я так бранила тебя, а тебе плохо от укуса, полученного оттого, что ты сделал кое-что для меня… О, Дэйви, я чувствую себя неловко.

Я бросил мешок и сжал ее в объятиях, ощущая эластичное мягкое тело. Она широко раскрыла глаза от удивления, как будто подобная мысль никогда не приходила ей в голову по отношению ко мне, — вплоть до того, как она вдруг почувствовала, что мои руки стали смелее прикасаться к ее талии и бедрам^[41].

— Не надо, Дэйви! — Мои руки немедленно расслабились и она преодолела растерянность. — Теперь марш в кровать, как тебе сказано, а я принесу припарку, как только смогу ускользнуть обратно.

Я с трудом взобрался на чердак, с памятью о ее прикосновении, запечатленном в моем теле, добрался до своего тюфяка, не уронив фонарь, и спрятал мешок в сено. Сбросив набедренную повязку, остался в рубашке — меня знобило. Под одеялом, слабый и дрожащий, я наблюдал за быстрой сменой фантастических фигур в темноте вокруг чердачных стропил, высоко над лужицей света, излучаемой фонарем. Я чувствовал вонь протухшего тюленьего жира от фонаря, аромат сухого сена, запах пота и навоза от лошадей и мулов внизу. Мне хотелось набраться смелости, показать кому-то золотой горн и рассказать о моем приключении. Кому, кроме Эммии? В это время она была моим единственным другом.

Каста крепостных слуг — жалкое сословие в Мохе, затиснутое между верхами и низами. Рабы ненавидели нас, ведь нам жилось немного лучше, причем пожизненные рабы не так сильно, как краткосрочные — те, по-видимому, считали, что не слишком отличаются от нас: они находились в рабстве по причине осуждения за незначительное преступление, а мы были слугами вследствие случайного рождения или злой судьбы. Свободные люди презирали нас, смотрели на нас свысока — хотя не получали настоящего удовлетворения, такого, как от ощущения их превосходства над рабами. Эммия могла иметь большие неприятности, проявляя нежность ко мне в присутствии кого-либо третьего; я никогда не ожидал от нее этого, и то, что она поступила так наедине со мной, все еще оставалось загадкой и в тот вечер, несмотря на овладевшие мной роскошные мечты, основанные на этом факте: мне просто еще не пришло в голову (за пределами мечтаний), что во мне было что-то, привлекавшее женщин.

Конечно, я слыхал весь набор пословиц: «Все крепостные слуги подворовывают понемногу», «Им пальца в рот не клади!», «Крепостная может быть хорошей девкой, но помни о плетке!» — и так далее, вся эта извечная вздорная болтовня, необходимая людям, чтобы укрепить их тщеславие и избежать риска честно взглянуть на себя самого. Таким же образом люди говорят: «От рабов всегда несет». И никогда не задаются вопросом: «Кто дает им тазик помыться или время для этого?»