Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [32]

— установил связь с группами диссидентов;

— распространял клеветнические измышления устно — правда, как и ранее, не указывалось, какие, когда и кому.

Я еще не дочитал обвинение до конца, но уже понял, что любой его строчки достаточно, чтобы отправить меня в лагерь на три года — разве что, кроме «связи с группами диссидентов», что не было само по себе криминальным.

— Распишитесь, что ознакомлены, — произнес ритуальную фразу Иновлоцкий. После этого перешел к допросу и начал оформлять шапку протокола: фамилия, имя, отчество, дата рождения и т. д.

Я попросил Иновлоцкого отложить допрос, объясняя тем, что мне надо обдумать обвинение. Иновлоцкий отказался, резонно возразив, что закон требует провести допрос непосредственно после предъявления обвинения. На это я сказал, что тогда он может записать, что от дачи показаний в данный момент я отказываюсь.

Иновлоцкий было попытался заикнуться, что я обязан дать показания, что было нелепо. Советский закон лишал обвиняемого на следствии многих прав, но одно право — право не давать показаний — за обвиняемым твердо сохранялось.

В ответ на отказ Иновлоцкий пригрозил, что тогда он «будет вынужден» взять меня под арест. Мы препирались так еще с полчаса, в конце концов я все же записал в протоколе, что от дачи показаний отказываюсь.

И тогда Иновлоцкий вынул из папки отпечатанный на машинке лист — Постановление о взятии под арест. Бумага уже была подписана прокурором — формулировка Иновлоцкого «будет вынужден», конечно же, оказалась блефом. Стал бы я давать показания или не стал — будучи подписанной, эта бумага неизбежно была бы извлечена на свет.

Напоследок я попросил, чтобы мне разрешили получить вещи из сумки, которые не отдают, — мыло, зубной порошок, щетку, полотенце. Иновлоцкий пообещал, что разрешит.

Не самой неприятной, но все же чувствительной частью допроса стал пинок, который я снова получил от толстого мента на пороге камеры.

В камере я принялся обдумывать свое положение и возможные варианты поведения. «Феномен», конечно, был изъят у меня на обыске, рукопись не была подписана — так что можно было еще попытаться поупираться и отрицать авторство. С другой стороны, экземпляр рукописи взяли у Зубахина — и я зависел от того, какие показания даст он.

У меня начало появляться смутное подозрение, что о том, кто автор «Феномена», Зубахин Иновлоцкому рассказал. Как выяснилось позднее, рассказал он все — и не только про «Феномен». Собственно, меня и арестовали тогда, когда показания Зубахина о том, что я автор «Феномена» (изготовление) и передал ему рукопись (распространение), легли в дело.

«Новый журнал» у меня взяли на обыске, из него могли инкриминировать рассказ Солженицына — все, что было подписано «Солженицын», по определению, было криминальным независимо от содержания.

С книгой Юрия Анненкова «Дневник моих встреч» дело было тоже плохо — она ходила по рукам довольно давно, среди других брал ее у меня и Зубахин. Это были чисто автобиографические заметки художника Анненкова о писателях, художниках и государственных деятелях начала века — в том числе о Ленине и Троцком, чьи портреты он писал.

Анненков издал книгу, уже находясь в эмиграции. Там он мог позволить себе пару — или, вернее, пару десятков — нелестных замечаний об этих персонажах. Среди прочего Анненков свидетельствовал, что мозг Ленина, который был извлечен и заспиртован после смерти, имел атрофированную правую половину — «размером с грецкий орех». Суд точно определил бы это как «клевету» — хотя сомневаюсь, что банку с ленинскими мозгами представили бы на суд в качестве доказательства.

«Вестник РХД» издавался в Париже деятелями еще первой, послереволюционной, эмиграции. По преимуществу там печатались материалы, продолжавшие философскую и политическую полемику начала века типа «Был ли Достоевский антисемитом?» Однако в том же старом номере была и статья Солженицына, и очерк о суде над литератором Габриэлем Суперфином. Все это был чистый криминал.

Манифеста чехословацких диссидентов «Хартия-77» у меня не было. Записал его с радио и печатал с магнитной ленты я, но на чужой машинке. Магнитофонную пленку сразу же затер, и текст на обыске не изъяли. Появление «Хартии-77» в обвинении говорило о том, что обыск прошел не только у меня дома — ее взяли у кого-то другого. Догадка оказалась верной: 28 ноября обыски прошли по Самаре еще в пяти домах.

Все обвинения вместе в 1979 году звучали страшновато. Будущее выглядело теперь столь же мрачным, как полоски неба, быстро темневшие за зонтом. Пока я был на допросе, Чернова забрали из камеры. Беляков объяснил, что того отправили назад в СИЗО — в вечернее время как раз приходил воронок, который забирал из КПЗ свой живой груз.

КПЗ было странным местом. Там находились люди, чьи траектории двигались в разном направлении, совпадая надолго, либо на краткое время только пересекаясь. Сюда привозили уже осужденных — вроде малолеток с Рождественской зоны. Сюда же из следственного изолятора — «с тюрьмы» — воронки доставляли подследственных для допросов. СИЗО находился далеко на окраине, так что следователи, чтобы не тратить полдня на поездки, вызывали своих «клиентов» в КПЗ.