Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [33]

Большинство, как и я, были подозреваемыми — которые за несколько дней переходили с этого статуса в статус обвиняемого и отправлялись «на тюрьму». И одновременно здесь же сидели подозреваемые, которые еще имели шанс вернуться на свободу.

Для них КПЗ было своего рода аналогом чистилища католической церкви. Помучившись несколько дней в холоде на голых досках, они отправлялись домой.

Беляков жил в Чапаевске, под Самарой, и рассказал, как за год до того было раскрыто ограбление аптеки в городе. Милиция просто посадила всех известных ей наркоманов в КПЗ. В обмен на показания предлагали укол — шприц лежал тут же, на столе. На первый день все молчали, на второй начались ломки, на третий кто-то грабителей неизбежно сдал. Этот метод, описанный афоризмом: «Как легче всего поймать льва? Поймать десять и девять выпустить», — помогал раскрыть много преступлений. Если в районе грабили магазин, то на другой день в КПЗ свозили всех, кто ранее был судим за кражу, грабеж или разбой, а заодно и скупщиков краденого — барыг. Кто-то из них наверняка либо сам был виновен, либо что-то знал.

Найдя виновного, прочих за ненадобностью отпускали. Что и было их счастьем, взлетом из Чистилища в Рай.

Оставшиеся же внизу опускались еще ниже.

КПЗ имели еще одну функцию, которая никак не была прописана в уголовно-процессуальном кодексе, — они служили камерой пыток. Сюда привозили для выбивания показаний. В СИЗО ради показаний никого не били — для этого там было достаточно своих поводов, — и следователи поручали эту работу ментам в КПЗ. Последние же представляли собой странную породу существ, которая рассматривала возможность безнаказанно причинять страдание другим живым существам как некий дополнительный бонус в своей работе. Так что пинки и ключ под ребра были всего лишь профессиональным рефлексом и «ничего личного».

В КПЗ просто били, а чтобы не оставлять синяков, били в боксерских перчатках, били валенком, куда был засунут кирпич (сейчас для тех же целей используют пластиковую бутылку, наполненную водой). Подвешивали за руки на наручниках, кому не повезло — того подвешивали вниз головой. Не слышал это про самарское КПЗ, но другой пандемичной по КПЗ пыткой был «слоник». На голову жертвы надевался противогаз, клапан его закрывался. Когда человек терял сознание от удушья, его окатывали водой и продолжали пытать дальше.

Все это рассказал Беляков, обитавший тут уже не в первый раз. Сам он был, похоже, барыгой и сейчас сидел по поводу какой-то квартирной кражи. Человек он был скользкий, что-то все время не договаривал, еще в первый день я стал подозревать его в том, что он подсажен ко мне не случайно. Вообще редко, когда политзаключенный был в камере, где хотя бы один из сокамерников не был наседкой. Сидевшие ранее диссиденты этому меня уже надоумили.

Подозрения укрепились, когда Беляков сообщил, что ожидает если не завтра, то послезавтра оказаться на воле. Его 72 часа, в течение которых, по закону, подозреваемому должно быть предъявлено обвинение, давно прошли, шли уже пятые сутки. Рассчитывая на скорое освобождение, Беляков предложил мне написать письмо на волю и клялся его передать.

Вообще эта схема «внутрикамерной разработки» была очень распространенной. Ее применяли в отношении как политических преступников, так и уголовных. Попавший впервые арестант был доверчивым и оттого становился легким объектом манипуляций. Наседка предлагал передать письмо родственникам или подельникам — оно неизбежно оказывалось в деле.

Все это было известно, но я и не собирался писать ничего инкриминирующего. Поэтому, взвесив, решил, что коли мне уже ничего не грозит, то можно попытать удачи.

Решить было нелегко, осуществить задуманное — еще сложнее. В камере не было ни бумаги — если не считать мелких клочков газеты, которые выдавали на гигиенические нужды, — ни карандаша, ни ручки. Я обшарил все щели в нарах между досок, но ничего не нашел. В этом смысле камера была стерильна.

Все же решение нашлось. Вместо бумаги взял матовую и проклеенную с внутренней стороны бумагой фольгу от пустой пачки сигарет. С инструментом для письма было сложнее. Я пошел китайским путем, слегка упростив его. Китайцы мешали сажу для чернил с маслом. Я поджигал спичку, гасил ее и писал свежим углем, пока писалось, потом снова зажигал — и так исписал углем весь клочок бумаги. Изобретение мне понравилось, и я был им горд больше, чем экзаменом по той же древней истории. Действительно, в каком-то смысле я заново изобрел письменность.

Истратив полкоробка спичек, я написал заявление по поводу ареста, довольно пафосное, — что отражало мое паническое состояние. Однако в нем все же был и месседж — что показаний я не даю. Это было важно, ибо на следствии Иновлоцкий обязательно будет лгать свидетелям, будто бы я уже даю показания и во всем сознался.

Процесс занял весь вечер и полночи, исписанный листочек был свернут в трубочку толщиной примерно с соломинку для питья, его я втер в щель между досками нар. Беляков спал. Если его вызовут «с вещами», то трубочку я успею незаметно передать. Полного доверия он так и не вызывал, так что лучше было не торопиться.