Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [30]

Первое тюремное утро началось с мата коридорного мента. Он запустил от порога в центр камеры пустое ведро и швабру и скомандовал:

— Встаем, бля! Быстро убираться!

Примерно через час через кормушку — квадратное отверстие в двери — каждому выдали кусок кислого хлеба с насыпанной поверх ложкой сахара. Потом — кружку горячей воды, слегка подкрашенной в светло-желтый цвет заваркой. Еще через какое-то время из кормушки появились миски с перловой кашей. Поверх каши плавала темная лужица масла. Масло по цвету и запаху не напоминало съедобное.

— Хлопковое, — оценил старик.

— Нет, конопляное, — не согласился тот, что помоложе.

Эти двое сидели здесь рядышком уже несколько дней и представляли собой забавную пару, внешне напоминавшую Дон Кихота и Санчо Пансу. Пожилой был высок, сух и сед, его сосед с незлым хитроватым лицом повара — низок, плотен и черняв. Пожилой был холериком, реагировал на все эмоционально, вскидывая брови, — низенький относился к происходящему и, кажется, к миру вообще довольно спокойно. Для полной иллюзии театрального фарса оба они носили говорящие фамилии. Одетого в светлое старика звали Беляков, а его соседа — Чернов. Соответственно он был одет во все темное, включая пышную шапку из чернобурки, довольно дорогую по виду.

Первые сутки я почти не ел, в последующие — ел очень мало. Чернов с удовольствием доедал мою кашу, всякий раз предупреждая, что в тюрьме такой еды уже не будет. В это верилось, но аппетита почему-то тоже не добавляло.

До ареста Чернов был главным зоотехником зверофермы, часть меха продавалась «налево», деньги шли в карманы менеджеров. Сумма хищения была значительной, срок светил большой, но в деле была масса нюансов, как то: воровал ли Чернов только чернобурки или же еще норки, которые стоили дороже, и т. д. Ко всему естественным образом было причастно еще и местное начальство. Поэтому спокойствие Чернова, по всей видимости, происходило не только от флегматичного характера, но и из расчета, что дело будет как-нибудь спущено на тормозах. Чернова несколько раз вызывали к следователю, с последнего допроса он вернулся довольный, как кот, которому перепало сметаны. Судя по его рассказам, обвинительного приговора было не избежать, но ситуация складывалась в нечто наименьшее из зол.

В камере было холодно, но больше всего здесь не хватало света. Окна в камере толком не было: с внешней стороны за решеткой проглядывали только стальные жалюзи, развернутые вверх. На тюремном жаргоне это приспособление именовалось зонт. Зонты поставили во всех советских тюрьмах в 1950-е — дабы сидящие в камере не могли видеть людей снаружи, а те — их.

Первые сутки ареста подходили к концу, и полоски между жалюзи уже начали темнеть, когда меня неожиданно вызвали к следователю.

Следственный кабинет располагался тут же на этаже. В нем не было ничего, кроме стола и металлического табурета, привинченного к полу. За столом сидел черноволосый усатый мужчина в синей форме сотрудника прокуратуры. Он представился:

— Старший следователь прокуратуры Иновлоцкий.

Я удивился. Иновлоцкий был следователем Зубахина, что было известно. Однако я никак не ожидал, что он станет следователем и моим. Дело в том, что, хоть мы и виделись впервые, назвать Иновлоцкого совсем незнакомцем я не мог. Мой дед водил дружбу с отцом Иновлоцкого-младшего. Старший Иновлоцкий был портным — классическим еврейским портным, списанным как будто с персонажей Шолом-Алейхема. В пятом классе он даже как-то шил мне костюм. Со своей седой нечесаной макушкой, он сидел за машинкой в одной майке и, пока мерил и шил, без остановки рассказывал какие-то прибаутки с варварским местечковым акцентом. Ну а главное, Иновлоцкий-младший учился у моих родителей. В сессию мама даже ходила с его зачеткой к дружественно настроенным преподавателям собирать зачеты.

Зачем КГБ втащило Иновлоцкого в мое дело, было понятно. У следователя-еврея не было выбора, как только доказывать, что он еще больший католик, чем сам папа, или, вернее, еще больший чекист, чем само ЧК. Назначать следователей-евреев на политические дела было в привычках ГБ не только в Самаре. У генерала Григоренко следователем был сотрудник узбекской прокуратуры Березовский. Тот показал себя истинным интернационалистом, отправив за решетку и украинца Григоренко, и правозащитника-еврея Илью Габая, и еще несколько крымских татар.

Иновлоцкий был, конечно, достаточно хитер, чтобы при желании найти повод остаться в стороне от этого дела. Он мог хотя бы сообщить КГБ о знакомстве с родителями — и положению старшего следователя это не грозило никак. Однако он этого не сделал — пусть не из злости, а по мягкости характера. Чем еще раз доказал максиму, что источник зла в мире не монстры, а вполне обычные люди, которые не сопротивляются злу.

Из людей такого типа нацисты в гетто рекрутировали «еврейскую полицию» — Judischer Ordnungdienst, — осуществлявшую первую, до лагерную, селекцию. Они первыми определяли, кого отправить в концлагерь, а кого нет. К ним лучше, чем к кому-либо другому, подходит изречение Жаботинского: «Мы требуем право иметь своих собственных подлецов, как и другие народы».