Девятое имя Кардинены - [28]

— Там еще имя изнутри на ободке вычеканено. Кардинена.

— Что же, хорошее имя, с богатой паронимической аттракцией.

— Чего-о?

— Своего профессионального жаргона не помнишь, лингвистка. Это значит — фантастически сближается со многими лексическими корнями. В нем слышится и «кардинал», и «кара-д-инени», то есть «милая хозяйка», но буквально оно значит «девять сердец», «тот, у кого девять жизней». Или, может быть, семь: эти числа в древнем языке звучат сходно. Есть поверье, что если человек семь раз рискнет своей жизнью перед лицом Бога, семь раз как бы умрет и воскреснет под новым именем, то в восьмой он будет жить так долго, как захочет сам, а не Бог и Госпожа-С-Серпом, и завершит судьбу своею вольной волей. Он будет знать наилучшее решение насчет себя.

— Чудесное поверье. Волк, а еще какие ты знаешь, чтобы подошли к случаю?

— Ну, скажем, о камнях.

— Такие, как в ваших силтах?

— И такие тоже. Знаешь, охранные перстни получают многие — и в самом Братстве, и в сфере его влияния. Но только один из тысячи — именной и несет в себе драгоценность. Камень в них — тоже своего рода имя: его подбирают так, чтобы он воплотил характер, особицу своего владельца. У нас нет такой жесткой привязки камней к сану, как в пастырских кольцах, и иерархия их другая, чем в ювелирных таблицах. Больше любят камни зеленые: хризопраз, хризолит, из гранатов — гроссуляр, похожий на крыжовник, и уваровит, россыпь изумрудных кристалликов, весеннюю лужайку. Опалы уважают, особенно «кошачий глаз», где зеленое играет, но это требовательный камень, изменчивый, он и человека делает подобным себе. Синие камни носят реже: цвет их — святости и торжества, не для всякого годится. Точно так же и красные: кровавые, жестокие. Муж войны такой силт наденет, но более не рискнет никто. Изумруд почему-то у нас не возлюблен: хоть и зеленый камень, а колдовской. Но знаешь, какой камень ценится нами превыше всего? Александрит. Зеленый днем и алый вечером. Меняется и всегда остается самим собой. Его еще у нас Грааль называют, хотя ювелиры считают Кровью Христовой совсем другое — гелиотроп, зеленоватый с красными вкраплениями, а динанские масоны — карбункул, камень Люцифера до его низвержения. Только я александрит в силте ни разу не видел: человек, который его осмелится носить, должен играть во всей вселенной.

— И вот еще что, — добавил он. — Когда возводят кого-нибудь в легены, ему дают силт уже не охранный, а властный, с алмазом: черным, голубым, розовым, сиреневатым, желтым. Есть и силт магистерский — камень в нем такой чистой воды и такого сверкания, что, пожалуй, нет ему равных. Эти камни и кольца, в отличие от охранных, передаются от одного человека к другому.

— Денгиль, ты говоришь и говоришь, я же совсем сонная.

— Кто у меня сказок просил? Вот я тебя и убаюкал ими на прощание. Спи и расти большая-пребольшая, красивая-прекрасивая. Пусть у тебя будет много возлюбленных, таких же юных, как ты, и много ставок в партии с господином Южным Лэном. И пей свой мир, как пили воду прямо из реки воины Гедеоновы.

И вот уже не было рядом его дыхания. Занимался новый день.

Ровно через год Танеида опять спустилась с гор в лэнскую столицу: не на белом коне и не на вороном, а своими ногами. И эскорта не было, только шел с ней под руку полковник Армор, новый военный комендант города. Платье ее было подобно кусту лиловой сирени пышностью, цветом и запахом — и открывало чистые плечи, и грудь, и стройные ноги танцорки в пурпурных туфельках на высоком каблуке. Смеялись, покупали у торговца хмельную, игристую воду из ключа, налитую из бочонка в хрупкое стекло, ловили губами инжир, опущенный ради аромата в бокал с тонкой ножкой, бросались друг в друга и в прохожих розовыми лепестками — в тот год как никогда цвели знаменитые дикие розы Вечного Города. И никто — ни правоверные, ни христиане, ни иудеи, ни те, кто носит на гайтане двустворчатую раковинку в честь Тергов, — не счел это зрелище святотатственным и непристойным.

То был триумф, который город давал своей Кардинене.

А пока…

Оба полковника ничком лежали на карнизе у скального обрыва, держа лошадей в поводу, и соревновались по большому счету: кто дальше плюнет черносливной косточкой. У Нойи выходило увесистей, у Танеиды — метче: то и дело падали сбитые под самый черенок желтые листья. Внизу, как челнок, покачивалась от ветра узкая лощина, покрытая густым кустарником. До самой верхней тропы поднимались дубы, клены и платаны, наполняя лощину сладким запахом горячих смол и палого листа.

— Приторно. Яблочка бы, — вздохнула Танеида. — Бахр вон тоже яблоки любит.

— Выберемся — дичков нарвем, — ответил Нойи. — Слушай, а что с твоим партбилетом будет по возвращении в Эдин?

— Эк куда хватил по аналогии. Вообще-то в уставе написано, что верующих принимают с целью их дальнейшего исправления и вразумления.

— А у тебя вышло наоборот.

— Я, милый, с рождения верю только в любовь, вино и виночерпия. Ладно, умнется как-нибудь. Дядюшка Лон сам меня подставил, как-никак, и со своей личной рекомендацией, и со своим негаданным родством. И вообще — если уж какой-то там Париж стоил обедни, то Вечный Город и подавно стоит намаза. О большем не говорю, в отличие от мужчин я и кусочком себя не пожертвовала.