Девятое имя Кардинены - [23]

Карен также исчез куда-то, без него и в благородной среде нарастало отчуждение к ней, почти было сгладившееся.

Наконец, один из эдинских дипломатов не выдержал:

— Ина Та-Эль, гуляйте-ка лучше по саду.

— Сама о том призадумалась. А что такое, собственно, происходит?

— До конца перемирия два месяца, а нашими войсками полны горы, и не только кавалерией имени вас, но и куда более серьезными частями.

— Благодарю за похвалу.

Он не среагировал на иронию.

— Линия охвата укрепляется и подвигается.

— Дипломаты неприкосновенны и без верительных грамот.

— Фактически, а не в реальности.

— Если боитесь, уезжайте. Вас, я думаю, выпустят.

— А вы сами?

— Я не дипломат и никогда себя им не считала. Я заложник мира.

Той же ночью ее спутники пришли к ней в спальню.

— Ина Та-Эль, перейдите лучше в кабинет, там запоры надежнее, чем здесь. Мы уже опустили входную решетку, сейчас заблокируем лестницу, и вы останетесь одна на этаже.

— Что случилось?

— Громилы какие-то. Видимо, из-за того, о чем мы вчера говорили. Полиция стоит, но не вмешивается; а их становится все больше и больше.

Она потуже запахнула халат, переплела косу. Зашла в кабинет и прикрыла за собою дверь. Здесь у нее было собрано всё для работы: очередное безумство — писать языковедческую диссертацию, не имея высшего образования. Тем, кто поддразнивал, говорила, что помогает выжить, такие, как Стейн или Карен, и без объяснений понимали, что человек должен сделать в жизни хоть один нерациональный поступок ad majorem Dei gloriam, во имя вящей славы Божией, как иногда выражаются.

Бумага на столе была самая лучшая, какую можно было достать сейчас в Лэне, ручка — с тонким пером, а старинную мельничку в виде столбика с жерновами внутри, кофеварку и запас натурального кофе она привезла с собой, так же, как и старинный двухтомник де Соссюра о знаковой природе языка и более свежий трактат Наума Хомского.

Внизу сделалось, впрочем, так шумно, что даже простой перевод с французского не шел. Поморщилась:

— Витринное стекло бьют, скоты.

И тут раздался совершенно ненатуральный в этой напряженной обстановке звук — в дверь деликатно постучали костяшками пальцев.

— Входите, не заперто.

Дверь открылась, и вошел незнакомый ей человек. В старой форме защитно-десантного образца, так аккуратно заштопанной, будто жена вышивала. Высокие ботинки на крепкой подошве потерты, но сидят на небольшой ноге щегольски. Сколько ему лет — не поймешь: то ли тридцать, то ли все пятьдесят. Фигура эфеба, осанка танцора, волосы как болотная трава осенью — снаружи выгорели целыми прядями, а изнутри темные. Лицо с точеными чертами и ртом, изогнутым наподобие лука, как бы иссушено, выглажено до костей горным солнцем и ветром. И на смуглой коже — странные глаза, где раёк почти сливается по цвету с белком, а темный зрачок отчего-то открывается на пол-лица: веселые, жестокие, шалые.

— Как вы сюда попали?

— А, на второй этаж? Элементарно. Через окно в вашей прихожей. Там такой уютный каштан ветвями подставился.

— И с какой стати вам это понадобилось?

— Чистое мальчишество. Мой приятель Карен так много о вас рассказывал. Да и те мои ребята, что уходили под вашу руку и вернулись живыми, очень благожелательно отзывались.

— Вот уж не думала, что у нашего денди могут быть такие приятели.

— Не судите по внешности. Если вы смотрите на дырки в моем костюме, то те головорезы внизу тоже не во фраках. На месте нынешних аристократических работодателей Карена я бы от таких союзничков держался подальше. Фу, это же прямые плебеи!

— Вы сами, судя по гонору, никак тоже из князей.

— Может быть; но в данном случае сие неважно. А если вы намекаете на то, что я не назвал себя, то ведь по-благородному меня должно представить вам третье лицо. Позвать?

— Ладно, переживем. Я, как вам говорил уважаемый Карен, зовусь Танеида Эле, Та-Эль, по прозвищу…гм… белобрысая то ли чума, то ли холера, не помню точно.

— А мое прозвище — Денгиль, с ударением на последний слог, что похоже и на мое крестовое имя, и на тюркское слово «тонкий, стройный». Иногда меня именуют еще и «Волчий Пастырь», но я такого не люблю.

— Угу, поняла. Серые такие волки. Перевертыши. И имя свое оттого слегка подзабыли.

Он слегка усмехнулся — без обиды, вроде с сочувствием. И тотчас же воскликнул:

— О, да у вас кофием пахнет! Натуральным и свежесмолотым. Давненько не нюхал. Разрешите, я приготовлю нам по чашечке, а то всухую разговор куда-то не туда завернул. Да, а пистолет какой марки?

— «Кондор-Магнум», — сказала она машинально.

— Понятно. Той серьезной модификации, что пробивает насквозь дубовую столешницу и устраивает тебе форменный переворот в кишках. Послушайте, ведь куда как гадко помирать от перитонита! Положите лучше руки на стол, можете и пушку вынуть из-под правого бедра, я не воспрепятствую. Душевный комфорт прежде всего, и уж лучше пуля во лбу, чем в завтраке.

Она почти не шевельнулась, только уселась посвободнее. Тем временем Денгиль, отвернувшись от нее, колдовал над спиртовкой: зажег синее пламя, поставил на него металлический подносик с двумя джезвами и смотрел, как колышется на них бурая тяжелая пена, похожая на лаву.