Девушка выбирает судьбу - [142]

Петро начал стараться.

— Слушай, а ты не видел моего карандаша? — Варлам вытряхнул содержимое своей сумки на постель.

Я недоуменно глядел то на одного, то на другого. Но они, казалось, забыли обо мне. Петро, тяжело посапывая, резал огромными ручищами белую бумагу, а Варлам, вплотную придвинувшись к коптилке, усердно точил свой фиолетовый карандаш. Терпение мое кончилось.

— Эй, что вы хотите со мной сделать?

— Ни звука! — приказал Варлам и подмигнул Петру.

Потом скомандовал:

— Гвардии лейтенант Коваленко, приказываю отдать мне нарезанные куски!

— Слушаюсь!

Варлам, мусоля кончиком языка свой карандаш, начал что-то писать на листках бумаги и аккуратно их сворачивать. Когда все листки были свернуты, он, приговаривая какие-то заклинания, долго перемешивал их и наконец высыпал в фуражку Петра. Потом вынул из-за голенища кусок красной материи, которая обычно служит флажком при регулировке движения в походе, обернул ею фуражку и долго тряс, произнося те же непонятные заклинания. Закончив, Варлам поставил фуражку на табуретку и приказал:

— Гвардии младший лейтенант Дуйсенкулов, строевым к табуретке марш! Достань какую-нибудь бумажку! Предупреждаю: только одну!

Я начал было рыться в тугих свертках, но Варлам громко скомандовал:

— Отставить!

Я невольно выдернул руку и встал по стойке «смирно». Варлам вынул свою финку и помахал ею над фуражкой.

— Брать только правой рукой! — скомандовал он.

Ради потехи я долго шарил в фуражке, наконец вытащил сверток.

— Давай сюда, — снова приказал Варлам и развернул бумажку.

— Товарищи офицеры! — рявкнул он. — Волею аллаха и моею с этой минуты считать днем рождения гвардии младшего лейтенанта Дуйсенкулова Утемиса 14 декабря 1924 года. Гвардии лейтенанту Коваленко приказываю: немедленно доложить штабу эти данные и собственноручно занести в личный листок учета кадров! — Варлам всем корпусом повернулся в сторону Петра. — О выполнении данного приказа доложить мне лично завтра в двенадцать ноль-ноль. Все!

В этот момент кто-то громко постучался в дверь именинника. Оказалось, девушка-почтальон. Она вручила хозяину дома две телеграммы. Одна была от Петра, другая — от Варлама. Они сердечно поздравляли его с днем рождения.

И теперь уже никто не сомневался насчет верности дня рождения Дуйсенкулова Утемиса.

МАТЬ И ДОЧЬ

перевод Н. Ровенского

Шарипа в первый раз строго отчитала свою единственную дочь Умут — очень уж дерзко девчонка возражала матери. После этой стычки Шарипа никак не может прийти в себя.

Шарипе недавно исполнилось сорок, но она уже успела поблекнуть и состариться. Лицо ее сморщилось, на лбу и вокруг глаз залегли глубокие морщины. Даже самому равнодушному человеку было понятно, что на долю этой женщины выпало много трудных житейских невзгод.

Дочь вышла тихо и незаметно. Шарипа устало поднялась с дивана, взяла с маленького кухонного столика зеленый эмалированный чайник и хотела было разогреть чай, но почему-то раздумала. Постояв с минуту неподвижно, она открыла кухонный шкаф и вытащила из нижнего отделения синюю кастрюлю. Там был суп с толстым слоем застывшего жира. «Ишь ты, и есть ничего не хочет», — проворчала Шарипа и устало склонилась на спинку стула возле кухонного столика. Потом с тяжелым вздохом посмотрела на мужской портрет — увеличенную фотографию, висевшую над ковром. С портрета отрешенно смотрел скуластый плотный парень лет двадцати пяти, с узкими, как щелки, глазами. На нем была военная гимнастерка с петлицами, на каждой — по три маленьких треугольничка. Старший сержант… Шарипа, не мигая, долго смотрела на этот портрет и с какой-то удивленной горечью (уже в который раз!) проговорила:

— Неужели тебя нет на белом свете? — блеклые губы ее задрожали. — Осиротил ты нас.

Она судорожно всхлипнула, и морщинистые щеки ее намокли от слез. Перед глазами поплыли радужные пятна. «Проклятая война!» — простонала Шарипа и заплакала еще горше, будто хотела слезами облегчить неутихающую душевную боль.

Рядом с мужским портретом висел другой. С него наивно смотрела на божий мир девушка лет двадцати с густыми черными бровями вразлет, полнолицая и полногрудая; волосы ее были коротко подстрижены по моде тех лет. Это она, Шарипа.

…Когда она работала ученицей в ателье, почему-то чаще других попадался ей на глаза смуглый, плечистый джигит с копной черных волос. Это был старший брат ее напарницы. Звали его Утепберген. Когда она встречала его, у нее невольно замирало сердце, и она с сожалением думала: «Почему у меня нет такого брата?» Ей, воспитаннице детского дома, невмоготу было переносить одиночество, и она частенько плакала втайне от подружек.

В тот день она тоже ушла с работы в подавленном настроении. Уже возле общежития девушек она услышала позади себя громкие быстрые шаги. «Кто это так стучит? Проломить тротуар собирается, что ли?» — сердито подумала Шарипа. Ей не терпелось оглянуться и посмотреть, но она постеснялась. А шаги были все ближе и ближе.

— Как ты быстро ходишь, Шарипажан, едва догнал.

Она сразу узнала Утепбергена, почему-то густо покраснела и ничего не ответила.

— У нас было собрание, — виновато заговорил джигит, — иначе бы мне вас не встретить. А вообще я человек простой. Ханзила с мужем собирается уезжать в отпуск к родным, и я остаюсь один. Я в прошлом году ездил.